Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля

Если Тарас Бульба как казак символизирует историю Украины, то Янкель – это фигура, символизирующая рыночную прибыль; по сути, это отрицание истории[126]. Янкель перемещается между разными местами и противоборствующими сторонами, подобно вертепному черту, скачущему с нижнего яруса ящика на верхний и обратно: по сути, это трикстер, для которого, согласно Полу Радину, «не существует ни моральных, ни социальных ценностей; он руководствуется лишь собственными страстями и аппетитами, и, несмотря на это, только благодаря его деяниям все ценности обретают свое настоящее значение»[127]. Именно Янкель сообщает Тарасу, что его сын Андрий влюбился в польку и перешел на сторону врага. Затем Тарас приходит к еврею, чтобы тот помог ему еще раз увидеть Остапа, который был схвачен поляками и приговорен к казни. Профессиональный переговорщик Янкель устраивает это, поговорив на идише с евреями, живущими в польском городе. Любопытно, что если в редакции повести от 1835 года Гоголь делает основной акцент на теме украинской национальной гордости, то в редакции 1842 года он уделяет больше внимания денежной стороне вопроса и тому, как по-разному это воспринимают Тарас и Янкель. В первой версии Тарас, услышав о предательстве Андрия, кричит Янкелю: «Ты путаешь, проклятый Иуда! Не можно, чтобы крещеное дитя продало веру. Если бы он был турок или нечистый жид… Нет, не может он так сделать! ей богу, не может!» [Гоголь 1937–1952,2:319–320][128]. Здесь восклицание Тараса – это плач казака, потрясенного изменой народу и вере. В обеих редакциях «Тараса Бульбы» такие украинизмы, как «не можно» (вместо русского «не может быть»), все время напоминают читателю, что действие повести происходит на Украине. В редакции же 1842 года диалог между Тарасом и Янкелем длится значительно дольше, и Гоголь обыгрывает в нем двойной смысл глагола «продать» в зависимости от того, произносит ли его казак или еврей. Тарас спрашивает Янкеля: «Так это выходит, он, по-твоему, продал отчизну и веру?» Янкель на это отвечает: «Я же не говорю этого, чтобы он продавал что: я сказал только, что он перешел к ним» [Гоголь 1937–1952, 2: 112]. Более поздняя версия показывает, что Гоголю особенно важно было заявить о своем негативном отношении к торгашеству и о том, что православные народы должны быть заодно. Все это получило развитие в дальнейшем творчестве Гоголя, где украинские казаки предстают как братья русских внутри единой Российской империи. То, что Тарасу поступок Андрия представляется худшей формой измены, очевидно следует из того, что он сравнивает его с рыночной сделкой. Для Янкеля же, как для любого еврея, пересечение границ и смена отчизны является совершенно естественным процессом. В этот период творчества Гоголя рынок все еще является для него необходимой метафорой, отображающей угрозу, которую внешние силы (в данном случае евреи и поляки-католики) представляют для славянского духа. Гоголевский нарратив теперь охватывает куда более значительную территорию, чем в «Вечерах…», но опасность, грозящая культуре и духовности казаков, по-прежнему связана с утратой ими свободы и независимости.

Демонические покупатели на метафорических рынках

Ранний коммерческий пейзаж Гоголя вместе с составляющими его людьми и товарами служит своего рода лабораторией, в которой писатель изучает последствия Просвещения, нанесшего, по его мнению, вред духовным и культурным традициям русского народа[129]. В своей статье «Просвещение», написанной в 1846 году (изначально это было письмо В. А. Жуковскому), Гоголь выражает сожаление в связи с тем, что значение этого слова было искажено при переводе на русский язык:

Мы повторяем теперь еще бессмысленно слово «Просвещение».

<…> Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь [Гоголь 1937–1952,8:285].

Наиболее сомнительные с моральной точки зрения герои Гоголя – это те, кого больше всех завораживают вещи, связанные с Западной Европой в целом и с Францией, колыбелью Просвещения, в частности. В «Мертвых душах», когда речь заходит о мечтах Чичикова, говорится: «Надобно прибавить, что при этом он подумывал еще об особенном сорте французского мыла, сообщавшего необыкновенную белизну коже и свежесть щекам» [Гоголь 1937–1952,6:234][130]. В повести «Портрет» Чартков, обнаружив в проклятой картине сверток с деньгами, «зашел к ресторану-французу» [Гоголь 1937–1952, 3: 97]. Подверженный внешним воздействиям русский рынок испытывает стойкость духа гоголевских персонажей, и большинство из них проваливают это испытание[131].