Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля

Здесь я защищаю твою распятую голову
от собак, от ворон
и от могилы!..
Ни шага в сторону…
по моим глазам плывут тяжело
черви
и кишки…

Ikh hit do dayn gekreytstn kop
fun hint, fun robn
un bagrobn!..
Keyn trot…
Oyf mayne oygn shvimen shver um
verim
un gederim…

[Markish 1922: sec. 11].

Как и в ранних стихах Маркиша, поэтическое «я», находящееся в центре повествования, здесь застывает во времени. Маркиш делает акцент на использовании аритмичного стиха, подчеркивая его анжамбманами и рифмами слов с ивритскими и немецкими корнями: shver ит (тяжело по) рифмуется с verim (черви) и gederim (кишки). «Плывущие по глазам кишки» являются отсылкой к античной традиции предсказания будущего по внутренностям жертвенных животных и солдат, павших на поле боя. Момент смерти обрастает дополнительными иконографическими смыслами, поскольку представляет собой гротескное распятие восточноевропейского еврейства, осуществляемое христианами: этот мотив, как мы видели, стал тогда популярным в среде еврейских модернистов. Христианское представление об искуплении, которое дарует страдание, подменяется здесь идеей о вечной жертвенной роли евреев: «Спускайся, спускайся / мы хотим снова тебя распять» («arop, arop / mir viln nokh amol dikh kreytsn!») [Markish 1922: sec. 11].

Маркиш выворачивает наизнанку стереотипный образ еврейского торговца, встречающийся во многих произведениях русской и украинской литературы XIX века, изображая нарушителями еврейской традиции украинских торговцев с их товарами. Десятая часть поэмы начинается с описания самых обычных реалий базарной площади: «На рынках и ярмарках / смотрите / на развевающиеся ленты, бусы, пуговицы и бадьи» («ofmarkn unyaridn / zidn flaterdike, kreln, / knep un tsibres») [Markish 1922: sec. 10]. Далее Маркиш описывает праздничную атмосферу базарного дня: «все лица отсвечивают счастьем». Однако посреди этого отрывка поэт напоминает нам, что конкретно этот воскресный базарный день пришелся на Йом-Кипур – то есть этот самый святой для евреев праздник был осквернен не только погромом, но и торговлей.

Пришло время для «Нейла»[283]

! Скорей! Давай дукат!Торговцы молятся за всех на бандурах
и меряют фальшивыми аршинами
замаранный
свиток Торы, чтобы порвать его и распродать по частям.

S’iz neile-tsayt. Af gikh! Arop-aruf a rendl!
Di betler davenen far yedn af bandures
un mit arshine falshe af geris,
farshmirte,
mest men sefer-toyreshe yeries!

[Markish 1922: sec. 10].

Эта сцена представляет собой оскверненную версию еврейской молитвы. Свиток Торы, очутившийся в одном ряду с лентами и бадьями, не только оказывается замаранным и продается кусками: продавцы еще и меряют его своими фальшивыми аршинами. При этом функцию еврейской молитвы выполняет здесь традиционный украинский музыкальный инструмент – бандура: «Торговцы молятся за всех на бандурах». На рыночной площади слышны теперь новые звуки и новая речь: память о еврейской молитве еще свежа, но ее место заняла украинская народная музыка. Праздничная атмосфера базарной площади со всеми этими лентами и бадьями ассоциируется у читателя с комическим пейзажем Гоголя, а именно с Сорочинской ярмаркой и развешанными под ятками красными лентами. Однако «Куча», написанная после недавнего погрома, описывает рынок, отмеченный трагедией: раньше здесь были евреи, а теперь их нет.

В последней строфе этой части поэмы Маркиш вновь упоминает атрибуты ярмарки из первых строчек, а затем рисует картину еще более страшного осквернения святынь:

«Эй, ленты, бусы, пуговицы и бадьи!
Забирайте их на здоровье!»
А где-то в канаве глупая свинья
мочится на десять заповедей…

«Hey, steynges, kreln, knep un tsibres!..
Trogt gezunt!»
Un ergets in a riv a khazer tamevate
netst oyf di esres heylike hadibres…

[Markish 1922: sec. 10].