Литературная Газета 6247 ( № 43 2009)

— Крепче — не крепче, не важно, я хочу, чтобы обручи были железными, а то люди скажут, что у Кара Сульо не было денег, хватило только на скобы из лощины.

Пока мы беседовали с Сульо, во дворе собрались и женщины, и дети, и соседи, и ходжа пришёл. Дикари, одним словом, не видели они, мол, чтобы бочка вмещала в себя триста ок, вот и набежали на чудо посмотреть. Закурили чубуки, стали бороды поглаживать, кругами ходить да языком цокать!

— Ну и ну, какая бочка! Бочонок целый! Если бы и обручи ещё железными были, вообще бы ей цены не было!

Спрашивает Кара Сульо ходжу, что он скажет.

— Эти деревянные обручи, — говорит ему ходжа, — если не рассыпятся, когда ты бочку в чулан вкатишь, — уже хорошо!

Объясняю я ходже, что, мол, если вырубать лощину с солнечной стороны, если высушить её как следует да замочить в дождевой воде, ничего ей не страшно — обручи будут как литые.

— Ты вот думаешь, что раз мы помаки2, то и дураки? — говорит ходжа. — Выкати-ка бочку во двор, если обручи уцелеют, я сам себе бороду сбрею!

И тут меня бес попутал!

— Ходжа, — говорю, — я лично выкачу бочку, но во двор — это как-то несерьёзно. Я спущу её отсюда в ущелье! Если лопнут обручи — ваша взяла, но если останутся целыми, так и знай — сбрею я тебе бороду!

— Да сбрей! — говорит ходжа.

Увидели старейшины, что дело принимает серьёзный оборот, толкнули ходжу в бок, но он как отрезал:

— Отсюда вниз даже камень и тот на мелкие кусочки разбивается, чего уж ждать от какой-то там бочки. От этого бочонка, — говорит, — и щепочки не останется!

— Ладно, — говорю. — Дайте мне воды!

Принесли мне ведро, я его вылил на бочку, чтобы хорошенько намочить обручи, а потом встал да откатил бочку к краю пропасти. Глянул я, брат, вниз на Хамбардере, как увидел этот обрыв и острые скалы, торчащие во все стороны, и реку, которая кружилась и билась внизу, сказал про себя: «Прощай, бочка!» Но виду не подал. Встал, толкнул её вниз и отвернулся, чтобы этого всего не видеть. Слышно было только «бу‑у‑м!», и — тишина. Летела моя бочка, летела, а потом приземлилась второй раз, и тогда раздался грохот и рёв, загудело Хамбардере, как будто целая гора обрушилась.

На другом берегу паслись козы, и те испугались. Зазвенели колокольчики и бубенцы, залаяли собаки, люди из соседних сёл закричали: «Бочка потонула, бочка-а-а!» «Значит, цела-целёшенька она», — подумалось мне, я повернулся и увидел, как она плюхнулась в реку, потонула, а спустя мгновение всплыла невредима, белая, красивая, будто пава, и закружилась в водовороте, забилась о камни на берегу и загремела. Ударится о берег — «ба-а-м!», ударится о другой — «бу-у-м!» Завертит её вода, понесёт к скалам — «тум-тум!» — как будто пушки стреляют. Ходжа побледнел, как полотно. Старейшины опустили головы, а у Сульо голова начала дымиться от напряжения: он даже шапку снял, а от головы пар идёт, как будто пашня дымится.

— Ложись, брить тебя буду! — говорю я ходже.

— Не трогай бороду ходжи! — взмолился Кара Сульо. — Вдвойне я тебя отблагодарю! Только не трогай: нет бороды — нет и ходжи!

— Надо было раньше думать! Несите бритву!

Говорят, нет у них бритвы.

— Дайте тогда ножницы!

Старейшины опять за своё:

— Втридорога заплатим тебе за бочку! Только не надо!

— И в пять раз больше дайте, от бороды ходжи я не откажусь!

Двое-трое схватились было за ножи:

— Назад!

Женщины и дети запищали, разбежались, я же взялся за топор.

— На щепки вас насеку!

Сейчас, когда я это рассказываю, мне становится страшно, но тогда — голова моя бедовая — я вообще не задумывался. А и у меня на это было право: я чуть язык не проглотил от старания, пока эту бочку делал, а эти мошенники мне её возвращают, да к тому же смеются над моим мастерством и силами, которые я в неё вложил!

— Садись, ходжа! Если нужно, топором буду орудовать, но побрить тебя побрею!

Отвязал я седло с мула, посадил на него ходжу, Красулювица принесла мне ножницы, и я начал. Волосок за волоском ему отстригал! Пот ручейками стекал за ушами ходжи, а я всё не останавливался. А пока я стриг, бочка внизу гудела: «ба-а-м, бу-у‑м, бу-у-м, ба-а-м!» Люди повисли на заборах и крышах и смотрели. Старшины опустили головы и не смели поднять глаза, а Кара только и знал, что следил за моими руками.

— Хватит уже, мастер, угомонись!

А когда он увидел, что я обстриг и последние пряди, закрыл лицо руками и заплакал:

— У нас нет больше ходжи! Нет у нас ходжи!

Сел я на мула и поехал:

— Прощайте, старшины! И запомните мастера Лийо и то, что бывает, когда вы решите над ним посмеяться!

Никто мне не сказал ни «прощай», ни «с богом».

Утешил я свою гордость и пустился в обратный путь с радостью, что не посрамил имя мастера. О деньгах я вспомнил только тогда, когда въезжал в родную деревню. Отец мой — старый и больной, он уже задыхаться стал — стоило ему закашлять, как он искал, на что бы ему опереться, — а я всё равно его боялся. Почему? Отчего? Не могу тебе сказать, но только он мне в глаза взглянет — я как ягнёнок становлюсь.

Как бы там ни было, вернулся я домой. Дверь хлопнула, и отец вышел меня встречать. Никаких тебе «проходи, сын», «добро пожаловать».