Литературная Газета 6252 ( № 48 2009)

Ну хорошо: двое. А третий-то будет? А как же. Третий будет третьим. Потому что из тех же – осевых. Родился, вырос и учился в Сибири. Там и узрел «шитик Аввакума», который унёс Сергея Князева «в таинственную водную пучину» сначала документального кинематографа (Князев ввёл в оборот и обосновал термин «реальное кино»), а затем – в самостроительство «многопетой Руси». Или – Оси. И если дикоросс Кузнечихин подводит черту: «И дальше нет смысла «Россию спасать красотой» (то бишь спасать, но чем-то другим), то дикоросс Князев, именующий Третьим Римом не Москву, но именно Русь, провидит, во что может преобразиться найденная ось:

Так, Третий Рим как столп:

                               средь зол и окаянства

Молитвой и постом он время создаёт,

А время этот мир передаёт

                                          в пространство,

Где Бог и человек. И человек – поёт.

Константин КОНДРАТЬЕВ

ВОРОНЕЖ                                                                                                                                        

***                                                                                                                                                       

Нынче поля сами себя пашут:

Выйдешь утром с собакой – и вот:

ровнёхонько, гладко.

Ну а тексты теперь сами себя пишут.

И рад бы персты приложить – ан нет:

выйдет только заплатка,

Выйдет только нелепость твоя долговязая

в рыжих ботинках…

Вот когда их припудрит ровнёхонько

матовый прах чернозёма,

Да когда отпечатаются на подошвах узоры суглинка

Из размытых канав, вот когда позовут

из земли по-берёзовски: «Зёма!..

Огоньку не найдётся?» – («Найдётся…») –

найдётся на слово управа,

И присвистнешь – «Тубо!..»,

и уже боковым замечая,

Как несётся клубами в пыли рыжих псов

костяная орава…

Вот и крестишь живот свой перстами,

как поле – грачами.

ГЕНЕРАЛ (ОТ ИНФАНТЕРИИ)

Когда просто выходишь с собакой на берег

и бредёшь вслед за ней меж бугров и меж рытвин,

и рябит за осокой не Обь и не Терек,

а Воронеж-река, чей прообраз корытвен;

и бредёшь – и глядишь, как стирают бомжихи,

полоская бельишко от спермы и ханки

в этой мутной водице; как, словно ежихи –

в иглах брызг, чуть поодаль крутые лоханки

нарезают круги; как над ними клочками

чьих-то трусиков, лифчиков кружатся чайки –

что ж тут ведать, рыбачьим зрачком за очками

примечая изгибы сией обечайки…

Тут бы впору, глотнув из заветной чекушки,

На заречную церковку перекреститься,

Прославляя Его, что есть Шиллер и Пушкин,

И ларёк за заправкой, и Синяя птица…

Только гоголем ктой-то навстречь выступает

И вминает в песок ананасные корки.

И внимает ему вся округа тупая.

А он харизматичен, как Маркес и Борхес.

И рябит за стеклом не Дунай и не Сена.

И несёт по волнам не Двиной и не Рейном,

Когда прямо под ложечкой – тяга: соседа

Угостить тридцать третьим былинным портвейном…

Это дело собачье – пугаясь урона,

лягушачьего вспрыга и птичьего вспорха –

хорохориться, словно хромая ворона,

на задворках у Баха, на досках у Босха!..

…Только мелкие косточки помнят о рыбе.

Только мелкие стёклышки были в оправе.

Только рыжий трёхлапый звездец на обрыве…

А под ним – несть числа разномастной ораве.

И подымутся ратями сто тысяч братьев.

И помчат во всю прыть сорок тысяч курьеров,

как себя обнаружишь, наследство растратив,

отставным генералом песчаных карьеров…

НА ОБОЧИНЕ

Очнуться. Полдень ветреный, осенний,

как дряхлый пёс – уже без опасений, –

бежит через дорогу под колёса

слепых машин. А небосвод белёсо,

слезливо надо всеми нависает

и никого на свете не спасает.

Очнуться – в дрожи мусорных обочин

расслышать день, который озабочен

уже не столько пропитаньем скудным,

скорее – засыпаньем беспробудным

и непреодолимым остываньем…

И просинь в тучах веет расставаньем.

Очнуться, заглушить, оставить дверцу

открытой и, прислушиваясь к сердцу,

пройти насквозь трепещущий кустарник,

стать на краю (пускай кричит напарник

вдогонку злобно и недоумённо)…

Стать на краю. Припомнить поимённо

всех тех, которые любили, тех, которых

любил. Вглядеться. В ветреных просторах

не различить ни зла, ни обещанья.

И только тучи машут на прощанье

краями рваными, как будто рукавами,

и солнце не у нас над головами…

Шагнуть вперёд. Оставить за спиною

шоссе, кусты, стоящие стеною

дни жизни, ночи страсти, годы странствий…

Шагнуть вперёд в безжизненном пространстве.

Споткнуться, чертыхнувшись; покачнуться,

упасть ничком. Прикрыть глаза. Очнуться.

***

На дощатых задворках имперских военных заводов

В те тщедушные годы уж если чего не хватало,

То белков и жиров, а хотелось не их – углеводов

Из жестянок-картонок…

                                          но шмат деревенского сала

Был красою стола недоразвитого коммунизма,

Воздававшего дань тому старому Новому году,

Что был чем-то навроде язычества и эвфемизма

Рождеству, о котором бабульки шептали народу

Малолетнему, сунув замурзанную карамельку,

Что хранилась в платочке скорее не лептом, но даром –

Да: воистину царским… А после – опять про Емельку,

Да про печку, про щуку, про то, чтоб всё сразу и даром…

Вот такие они, наши славные годы-бабульки.

А какие же мы – не стряхнувши со скатерти крошек,

Н а л и в а ю щ и е  в  упокой их в стаканы по бульке,

П о м и н а ю щ и е  их застиранный синий платошек…

ПЕНСИОНЕР

И вдруг пенсионер, похожий на отца,

идёт из-за угла и словно крестит лоб –

Как будто паутинку никак смахнуть с лица

не может. Потому его не слышно слов.

А ветер, что уже как будто присмирел,

срывается опять с трамвайных проводов

И рвёт газетный лист, дурён и озверел,