Литературная Газета 6267 ( № 12 2010)

Иногда просто воспоминания сочетаются с философскими обобщениями: «Есть такое выражение – бессловесная скотина. Это, если в прямом смысле, именно про вола. Вол – самое работящее, неприхотливое и безропотное животное… Лошадь по сравнению с волом аристократка. На неё надевают сбрую, часто нарядную, со всякими украшениями, побрякушками, колокольчиками… Ей дают пахучее сено, клевер, а по возможности и овёс. А хороший хозяин и куском рафинада угостит… Вола ничем не балуют и ничем не украшают». Это лишь отрывок из новеллы «Цоб-цобэ», где подробно описано, как объезжают волов, – они, рассказывает Войнович, способны взбунтоваться лишь один раз, впервые ощутив на своей шее ярмо, поэтому приходилось запрягать их в сани летом, да ещё нагружать потяжелее. У волов не бывает имён – только две клички, те самые «цоб» и «цобэ». Впоследствии «неприхотливые и безропотные» могут впасть в панику, если правого и левого вола в упряжке поменять местами. Привыкли ведь по крику «цоб» или «цобэ» поворачивать направо или налево, и никак иначе, поэтому, если «цобэ» оказывается «на месте «цоба», – беда.

Наблюдения за людьми часто разрешаются столь же безжалостными резюме: «Эту картину – как тонули отец с сыном на виду всей бессмысленно суетившейся деревни – я запомнил навсегда, часто видел в ночных кошмарах и вспоминал, когда слышал выражение «идиотизм деревенской жизни».

Но при всей саркастичности, бунтарстве, обидчивости писатель умудряется выдерживать некий баланс справедливости, в том смысле, что не щадит ни других, ни себя: «Жаловаться было не на кого. Я сам, как будто нечистый меня подстрекал, громоздил себе препятствия одно за другим и всё сделал, чтобы они оказались непреодолимыми».

Или так: «Не знаю, как прошла в Ставрополье коллективизация. Я слышал, что как везде. Что в тридцать третьем году люди и здесь вымирали целыми сёлами. Но в сорок первом, когда мы здесь оказались, колхозники жили хорошо… Такого изобилия у крестьян я потом, побывав во многих деревнях, не видел нигде. У всех были свиньи, куры, гуси, утки… Хлеб ели только белый».

Что слышал – то слышал. Что видел – то видел.

И категорически не желал превращать Чонкина в диссидента, потому как это против психологической правды: «Диссидент – это обязательно в какой-то степени бунтарь и почти во всех случаях человек, думающий о себе нескромно. А Чонкин – человек тихий, мирный, исполнительный. Он если и воюет, то только ради исполнения долга, но не из личных амбиций».

Обиды писатель перечисляет при каждом удобном случае. И понять его в большинстве случаев можно – каково было городскому подростку попасть в деревню, где колхозники живут хорошо, а приезжие, не имея хозяйства, вынуждены день за днём питаться кое-как растёртым зерном. Конечно, тут будет и голодно, и обидно.

А годы спустя – оказаться в литературной студии среди тех, кого сейчас именуют «гламурками и гламурзиками», и едва не быть изгнанным прочь ввиду отсутствия свободных мест. Выручило то, что студия обреталась в ЦДКЖ: «– Конечно, если бы вы имели  какое-нибудь отношение к железной дороге… – Я сказал, что имею отношение к железной дороге… Я работаю путевым рабочим на станции Панки».

Конечно, потом пришла слава – и официальная, и диссидентская, но, как в старом анекдоте, осадок остался. Тем паче что писательская среда образцом дружбы и товарищества не была никогда ни в одной стране мира. Разобраться, где обиды справедливы, а где преувеличены, читатель вряд ли сумеет. Но хотя бы узнает, что прощать Войнович тоже умеет, хотя и редко: «Меня травили многие люди. Многие возводили на меня напраслину, клеветали, обвиняли в том, в чём я не был виноват. Некоторые потом говорили, что за давностью лет ничего не помнят. Но искренне извинился только Михаил Семёнович Гус – и, конечно, я ему всё простил. Если бы я был Высшей Инстанцией, я бы искренние угрызения совести считал достаточным основанием для прощения всех грехов».

Кстати, категоричность свою писатель проявляет без учёта идейной принадлежности: и коммунистов прочь гнал, и, будучи уже эмигрантом, их противников, желавших затащить литератора в какой-нибудь другой общий строй.

Такой вот характер. Может, не только по созвучию фамилий за автора романа о мятежных итальянцах принимали?..

«Допускаю, что я недостаточно самокритичен, кажусь себе лучше, чем есть, и отобразил не все свои проступки, недостатки и слабости. Но литература такая штука, что в ней, как бы автор ни пытался себя приукрасить, его истинный облик всё равно проступит сквозь наведённый глянец».

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

Культура – лучшая дипломатия

Библиоман. Книжная дюжина

Культура – лучшая дипломатия

ШЕСТЬ ВОПРОСОВ ИЗДАТЕЛЮ