Литературная Газета 6277 ( № 22 2010)

Не пора ли строить жизнь иначе,

на себя взглянуть со стороны?

Я прибился к новому причалу.

Стынет день осенний за окном.

Новоселье без гостей встречаю,

согреваясь чаем, не вином.

Со стены глядит усталый Пушкин.

Мнится мне, он всех давно простил,

зная цену черни равнодушной

и соседям, милым и простым.

Не зайти ли к доброму соседу

покурить, о жизни поболтать?

Никуда отсюда не уеду,

буду здесь я годы коротать.

Буду пить вечернюю прохладу,

уповать на волю и покой.

Что ещё гиперборейцу надо?

Поле, лес и речка – под рукой.

(«Загородная элегия»)

После емелинской бури звучит несколько идиллически. Однако не стоит обольщаться: покой этот выстрадан, и прежде был пройден долгий путь к усмирению сердца, к строкам «неслыханной простоты». Одна из ранних книг Сорокина называлась «Неравновесие покоя». Здесь, наверное, и кроется ключ к его поэтике, традиционной «тихой» лирике, живущей невидимым, но отчётливым напряжением парадоксальности.

На какую бы тему ни писал Сорокин, главное для его поэтического зрения не детали внешнего мира, а собственный духовный путь, увиденный глазами сердца. Важно написать не о том, что уже известно и отрефлексировано, а словно прозреть, сделать внезапное открытие для себя самого. И подобные открытия автору удаются, причём «прозревает» не только он сам, но вместе с ним и читатель.

Последний раздел книги – «Вольные переложения». Это оригинальные и, надо признать, весьма удачные интерпретации  стихотворений Бодлера, Блеза Сандрара, Жео Норжа, Георгия Леонидзе, Николо Мицишвили и других поэтов.

Возможно, ироничным и дерзким концептуалистам «тихие» лирики кажутся робкими занудами, но мы, читатели, не находясь в том или ином поэтическом лагере, можем беспристрастно оценивать и тех, и других. Именно так и поступает «усталый Пушкин», который, наверное, больше всего устал от необходимости быть «нашим всем».

И ТАЗЫ, И ВЁДРА, И ДЕТСКИЕ ФОРМОЧКИ

Если начать читать Дмитрия Быкова сразу после аскетичного Сорокина, то первое, что поражает, это избыточность всего – слов, мыслей, образов, ощущений. Но потом с удивлением понимаешь: в этой избыточности лишнего и случайного немного. Это особый способ поэтического говорения, создающего ткань плотную, даже тесную, хорошо прописанную, эмоционально достоверную.

Неприкаянность, неуют, метафизический холод – вот главные лирические герои стихотворений Быкова. Ирония только чётче обозначает неизбывную меланхолию. Интонация печально-ядовитой усталости, родственная Владиславу Ходасевичу, – доминирующая в книге, очень, кстати сказать, объёмной, состоящей более чем из 500 страниц. Такая интонация в сочетании с энергичной ритмикой и образной плотностью вызывает двойственное ощущение: с одной стороны, хочется как-то от неё освободиться, уж очень она кажется настырной, с другой – тянет довериться ей вполне, поддавшись её индивидуальному обаянию.

Отстранение, смысловой перевёртыш, мыслительное сальто – излюбленный художественный приём Быкова. Сбить читателя с толку, убедить в любом абсурде, втянуть в собственную эмоциональную игру, навязав свои правила. Поначалу ерепенишься, раздражаешься – да что он себе думает? – а потом начинаешь испытывать эстетическое удовольствие. Помните басню «Стрекоза и муравей»? Как все дружно осуждали легкомысленную стрекозу и послушно хвалили трудолюбивого и разумного муравья? А как вам такое:

БАСНЯ

Да, подлый муравей, пойду и попляшу

И больше ни о чём тебя не попрошу.

На стёклах ледяных

играет мёрзлый глянец.

Зима сковала пруд, а вот и снег пошёл.

Смотри, как я пляшу,

последний стрекозёл,

Смотри, уродина,

на мой прощальный танец.

...Когда-нибудь в раю,

где пляшет в вышине

Весёлый рой теней, –

ты подползёшь ко мне,

Худой, мозолистый,

угрюмый, большеротый, –

И, с завистью следя

воздушный мой прыжок,

Попросишь:

«Стрекоза, пусти меня в кружок!» –

А я скажу:

«Дружок! Пойди-ка поработай!»

Вот и мне тоже всегда была симпатичнее безалаберная стрекоза…