Литературная Газета 6282 ( № 27 2010)

А вот с французской литературой повезло. Инна Дмитриевна Шкунаева была не только мамой одноклассника, но и блестящим специалистом в этой области и прочла в старших классах целый курс, после чего я засобиралась в иняз заниматься великим наследием великой литературы. Возможно, на моё решение повлияло и то, что Инна Дмитриевна всегда была элегантно одета и окутана волнующим запахом французских духов.

К шестнадцати годам мой послужной список читателя выглядел не так уж плохо. Насытившись приключениями Жюля Верна, насладившись романами Александра Дюма и Виктора Гюго, порыдав над «Консуэлой» Жорж Санд, отдав должное великим просветителям, я влюбилась в Проспера Мериме, увлеклась Теофилем Готье и Стендалем, не взволновалась ни Альфредом Мюссе, ни «Принцессой Клевской», ни «Опасными связями», ни «Историей Манон Леско и кавалера де Грие», поскучала с Флобером, с удовольствием прошлась по драматургии, особенно по Мольеру и Бомарше, постаралась запомнить особо понравившиеся стихи Верлена, Аполлинера, Элюара, Превера, совсем не переварила Золя, осталась равнодушна к Бальзаку, взяла на вооружение глубокое знание человеческих отношений Ги де Мопассана, в какой-то момент проглотила Анатоля Франса и, оставив почти три четверти двадцатого века на потом, осилила томов десять Ромена Роллана.

Дедушкина и папина преподавательница французского Людмила Павловна Милицина вспоминала о подруге по пансиону, решившей связать судьбу с каким-нибудь великим человеком. С этой целью она написала письма Бернарду Шоу, Стефану Цвейгу и Ромену Роллану. Очевидно, английским и немецким она владела хуже, чем французским, потому что ответ пришёл только из Франции. Между юной почитательницей талантов и будущим другом СССР завязалась переписка, завершившаяся законным браком. А Людмила Павловна осталась старой девой, преподавала в дипломатической академии, писала учебники и каждую субботу обедала у нас в Серебряном.

Не только у Ромена Роллана, но и у прекрасного поэта Поля Элюара жена была русской. Увы, брак Элюара закончился неудачно. Гала ушла к более перспективному Сальвадору Дали, а бедный Поль, оставшись с крошкой дочерью, от переживаний перестал в своих стихах ставить знаки препинания.

Мой двоюродный дедушка однажды встретился с коварной и расчётливой Галой. Будучи в командировке в Париже, он со своим другом Жаком Ивом Кусто зашёл в гости к Дали. Гала сидела мрачная, а потом встала и ушла, не попрощавшись. Сальвадор извинился за жену: «Она так переживает. У неё молодой любовник, и она не может придумать, что с ним делать» (на ту пору ей было далеко за 60) – и подарил дедушке прекрасно изданный альбом с автографом.

На многих иллюстрациях изображалась Гала – плотная тётенька с неприветливым лицом и близко посаженными глазками. Я искренне недоумевала: как с такой внешностью ей удалость полвека служить музой по крайней мере двум деятелям мировой культуры? Непостижимое для меня отлично укладывалось в философское Tout est possible dans ce monde («Всё возможно на этом свете»).

Эту фразу устало и безнадёжно повторял преподаватель французской грамматики, исправляя наши бесконечные ошибки. Мы не всегда понимали, кто ему больше надоел: мы, семнадцатилетние вертихвостки, или его собственное пособие с бесчисленными упражнениями?

Среди огромной массы получаемых знаний была дисциплина, казавшаяся нам абсолютно бесполезной, – военный перевод. Целых три года нас терзал полковник устройством танка, ракеты, последствиями атомного взрыва, данными о вооружённых силах противника и воображаемыми допросами военнопленных, ибо в случае войны с Францией студенты иняза подлежали немедленной мобилизации. В наших девичьих глазах полковник слыл педантичным занудой, чьи занятия прогуливались лишь с всамделишной справкой из поликлиники. Особое внимание на уроках уделялось географическим названиям, а всё потому, что один из наших резидентов прокололся на несовпадении в русском и французском названия залива в Атлантическом океане. Мы говорим Бискайский залив, а они Гасконский (Detroit de Gascogne). Недостаточно образованного разведчика вернули на Родину, а мы из-за его ошибки не расставались с географическим атласом, подозревая, что сам полковник и был провалившимся резидентом.

На военной кафедре служил ещё один «неудачник». Молва гласила, что его с другом в 24 часа выслали из военного атташата в Париже за сбрасывание в нетрезвом виде урн с моста Александра III. Возвратившись в Москву, он возглавил партийное бюро нашего факультета, а друг стал директором одной из французских спецшкол.

Не только военный перевод омрачал студенческую жизнь. Многочисленные общественно-политические дисциплины, без которых бойцу идеологического фронта никак не обойтись, мешали отдать всю себя языкознанию, истории языка, методике с психологией или теоретической фонетике, которую нам читала замечательная Вера Сергеевна Соколова. В парижской Сорбонне её произношению вынесли вердикт: «Превосходит местных радиотелевизионных дикторов».