Литературная Газета 6286 ( № 31 2010)

– Войдите в ближайший книжный магазин. Стоят Прилепин, Улицкая, Рубина, Пелевин (нарочно беру не худших) – много их стоит, полками! Можно ли представить, что так же полками стоят сочинения Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Василия Белова? Чтобы они писали каждый день по новому роману? В страшном сне не представить! А нынешние законодатели, а за ними несчётные мальчики и девочки разных лет потому так много и пишут, что торопятся ухватить ускользающий день, сделать фотографию дня, точечной литературой ухватить точечное существование дня, когда и книжке «лишь бы день простоять и ночь продержаться». Если б они попытались сделать фотографию века или человека в историческом движении, они бы не писали так стремительно. Им бы пришлось задумываться над каждым словом и долго морщить лоб, прежде чем вывести следующее предложение. А моментальный снимок не требует наморщенного лба. Поэтому и пишут, задыхаясь, боясь не поспеть сами за собой, за движением книжного рынка. И читатели задыхаются в стремительно листающихся книжках Дины Рубиной, Владимира Сорокина, Дмитрия Быкова, не успевая запомнить названия. А ведь талантливые люди все. И слово послушно каждому. Но оно – уже только тень прежнего слова, только его оболочка…

Неловко об этом говорить, но я отчётливо чувствую, что именно на нынешних беспамятных сквозняках, если мы хотим исцеления, пришла пора вслушаться в каждое слово сначала, отмыть его от суеты, от всего, что на него налипло, нанесено. И вспомнить его в том значении, в каком русский человек называл его впервые с начальной Кирилло-Мефодиевской грамоты, когда он писал каждую травку, цветок, облако не как отвлечённое, а именно вот это, в эти минуты проплывающее над головой облако с его единственными очертаниями, вот это дерево – так потрескавшееся, так стоящее, покосившись на бугре… Когда человек так чувствовал мир, он писал жизнь, и она поражала человеческое сознание. А сегодня, используя вроде те же слова, но описывают отвлечённые чувства, которые не достигают сердечной глубины.

Мне кажется, что если мы все хотя бы дня на три онемели вместе со всеми СМИ, если бы замолкла вся страна с телевидением, радио, газетами, человек вначале остолбенел бы от ужаса, услышав тишину мира, а потом вдруг впервые почувствовал, как страшно произнести слово, которое прозвучало, как гром, потрясая его сознание. И он начал бы впервые называть, кажется, насквозь известный ему мир, и мы узнали бы красоту слов «надежда», «любовь», даже и «одиночество» и «прощание». А однажды мы назвали бы и свою Родину и вернулись к ней как неразумные дети. И эх, поглядели бы мы на «другие народы и государства», которые сегодня тешатся над нами! А сделать это опять предстоит русским писателям – больше некому, и потому как не гордиться званием русского литератора!

– Мы хотим, только люди гораздо чаще относятся к литературе потребительски, эгоистично, когда своё «я» ближе к телу, а патриотизм – это служение, готовность к самоотречению…

– Толстой в дневнике, кажется, в 1908 году пишет: «Всем нужен Толстой! А никакого Толстого нет. Есть я!» (Улыбается.) Он пытался освободить своё «я» из-под задавившего его «Толстого», как устоявшейся репутации, как «глыбы» и «матёрого человечища». Вот и мы сегодня говорим «Россия», как слово «Толстой», а за ним только общее место, а нет этого необходимого «я» – ужаса единственности, который есть в каждом нашем сердце и в родившей нас нашей стране. Самой России важно понять, что такое «я», которое она так легко произносит – вот я, Россия. Что за этим «я» стоит? Нам впервые предстоит перестать жить «привычно», «механически» (родился в России – вот и русский, и живи, не суетись!), определить нравственные, этические, эстетические границы России, назвать её на карте мира с такой неуклонной ясностью, что все другие страны сразу поймут: вот она что такое! Какое это древо в цветнике народов мира, как украшает оно общечеловеческий сад и чем отличается от остальных! Если мы все сразу сосредоточимся… Потому у писателя и есть сегодня самое высшее назначение в нашем отечестве! Не у нефти и газа, не у офисного планктона, не у расторопных щёголей, кто изображает нас за границей… А в том, что намолчится в русском слове. Ведь и мир бегает точно так же, как мы, и бессознательно ждёт, что русский писатель задумается и опять скажет что-то человечески спасительное и придающее миру смысл. Почему они так жадно ставят Чехова и читают Достоевского и Толстого? Они слышат там ответ мирового свойства, русским словом даденный. Ну, значит, и мы однажды перестанем собачиться, называясь «Союз российских писателей», «Союз писателей России», «Союз московских писателей», «Союз писателей Москвы», а обнимемся и станем называться просто «Союзом писателей»! Ведь все границы, ещё недавно разделявшие нас и казавшиеся непереходимыми, давно затоптаны. А обнимемся – тогда и посмотрим.