Литературная Газета 6293 ( № 38 2010)

Явись однажды и останься

самими собою навсегда.

Сказано в стихотворении «Пушкин» (1968), заключительные строки которого звучат по-прасоловски неожиданно и мудро:

Мне море тёплое шумит,

Но сквозь михайловские вьюги.

Это значит: мир открывается поэту как дар через живое противоречие жизни, «восторг и боль обид». Через Судьбу.

Явление настоящего поэта всегда окружено тайной, всегда неповторимо. Подобно тому как стихотворение – это живой организм и его невозможно повторить, так же невозможно повторить и судьбу автора.

Не так много найдётся русских поэтов, у которых трудность судьбы вошла бы в само «вещество существования» человека, как это было у Алексея Прасолова, оставив неповторимый отпечаток на словесной походке стиха: «шершавый шорох слов моих». Он шёл, оступаясь и падая, тёмными, запутанными дорогами жизни, прежде чем душа вышла к «лабиринтам света» – и поэзия явилась как «сны очищенной земли».

А в нём видели изгоя, отверженного, «проклятого» поэта – пил по горестной российской привычке, дважды сидел в тюрьме в 1961–1964 годы (как говорил мне А. Твардовский, который помог ему досрочно выйти на волю, напечататься в «Новом мире» (1964, № 9) и издать книгу «Лирика» в «Молодой гвардии» (1966), по этой причине должно сидеть пол-России), но откуда же бралось это гордое, свободолюбивое ощущение своего высокого предназначения в мире:

И ударило ветром, тяжёлою массой,

И меня обернуло упрямо за плечи,

Словно хаос небес из земли подымался,

Лишь затем,

чтоб увидеть лицо человечье.

Его причисляли к «тихим лирикам» (Рубцову, Жигулину, Передрееву, Казанцеву и др.), но он вряд ли им был, так явно выламываясь из «обоймы», «поколения», «ряда»: уступая «тихим», быть может, в музыке стиха, он превосходил их мощью, глубиной, силой мысли, той по-тютчевски трагической мысли,

чья смертельная сила

уже не владеет собой,

И всё, что она осветила,

Дано ей на выбор слепой.

Если к кому-то или чему-то принадлежал Прасолов, то к сообществу стихий; он был из породы сокровенных людей его земляка Андрея Платонова – именно в тех же самых местах Воронежской области – Анна, Хохол, Репьёвка, река Потудань, где неприкаянно бродили герои писателя, пролегали маршруты и районного газетчика Алексеева (псевдоним Прасолова); только в отличие от платоновских героев, безъязыко страдающих от немоты, человек, сидевший в Прасолове, уже обрёл невероятной ценой слово, речь:

Но вот он медленно встаёт –

И тот как будто и не тот:

Во взгляде – чувство дали,

Когда сегодня одного,

Как обречённого, его

На исповедь позвали.

Чувство обречённости вошло с рождения:

мир в ощущении расколот:

От тела матери – тепло,

От рук отца – бездомный холод.

Будущий поэт родился 13 октября 1930 года в селе Ивановка под Россошью, в крестьянской семье. Мать неграмотна. Когда он был ещё ребёнком, отец оставил семью и вскоре погиб на фронте. Жил с матерью и отчимом, нянчил младшего брата.

Он рано научился спрягать жестокие глаголы войны. Он видел над головой крылья с чёрно-белыми крестами, слышал звук чужих моторов, запомнил навсегда взрыв первой бомбы, испытал торжествующее чувство мести, когда с другими мальчишками подбил немецкий танк.

Впоследствии он признается: многое, что ему было нужно для поэзии, он взял из того опыта жизненных впечатлений – и суровый реализм картин и сюжетов, и точность образов и деталей, и графику строгих чёрно-белых тонов. Но этого было мало. Всего того, что поэту иного склада хватило бы не на одну поэму или повесть, для построения его личного, прасоловского художественного пространства было недостаточно.

Так, в письме к автору этих строк от 27 ноября 1963 года он сообщает: «Вчера слышал Робертино. Пел о маме. Я многое видел из того, что мне нужно: в его голосе звучала неведомая и дорогая страна. До сих пор ощущаю её. А в моём минувшем – 12-летний мальчик (поэт говорит о самом себе. – И.Р.) среди страшно обмороженных итальянцев 1942 года, мальчик, дышащий в хате смрадным запахом обмороженного южного тела, мальчик, стоящий у дороги, по которой трое русских сопровождают полуторатысячную колонну измождённых, падающих на снег когда-то великих римлян». А через десять дней, получив ответное письмо с благословлением замысла нового стихотворения, он неожиданно скажет как отрежет: «О Робертино и 1942 годе стиха не будет. Когда сводишь яркие и жестокие явления, возникает некое поэтическое, магнитное поле, появляется зуд – ах, написать бы! И будут правильные, умные стихи. Мне этого не нужно. Мне нужно не сравнение двух жизней, а – третье».