Литературная Газета 6314 ( № 10 2011)

Стремление к преодолению формы – вневременная потребность. В начале XX века Поль Валери писал: «Во всех искусствах есть физическая часть, которую уже нельзя больше рассматривать и которой нельзя больше пользоваться так, как раньше; она больше не может находиться вне влияния современной теоретической и практической деятельности. Ни вещество, ни пространство, ни время в последние двадцать лет не остались тем, чем они были всегда. Нужно быть готовым к тому, что столь значительные новшества преобразят всю технику искусств, оказывая тем самым влияние на сам процесс творчества, и, возможно, даже изменят чудесным образом само понятие искусства». Все эти изменения коснулись преимущественно формальной стороны искусства, принципиально не изменив его ценностные ориентиры, что отчётливо проявляется в прозе Гаврилова, а шире – во всей модернистской литературе.

Нет смысла пытаться встроить писателя в чужеродный ему контекст, но в данном случае он сам его давно для себя определил. Весь пласт творческих исканий XX века отразился в прозе Гаврилова, и список авторов, оказавших на него влияние, включает различных новаторов языка: «Платонова, Бабеля, Олешу, позднего Катаева, Т. Манна, Хемингуэя, Маркеса, Борхеса, Джойса, Кафку, Трифонова, Битова, Ю. Казакова, Эренбурга, Астафьева, раннего Белова, Шукшина, Сологуба, Солженицына, Довлатова, Гоголя, Толстого, Чехова, Бунина, В. Ерофеева». Так пишет о Гаврилове Е. Вежлян.

Герой Гаврилова может быть маргинален по своей природе, подобно автору, но не по своей сути. Об этом читаем в рассказе «Знать меру», где авторская воля врывается в художественное повествование: «Главное – знать меру, не засиживаться там, а лучше бы вообще туда не заходить. / Да и вообще – никуда. / Но разве возможно? / «Возможно», – услышал я чей-то голос и замолчал». Вариативность толкования того, кто является этим голосом, бесконечна, но отношение к действительности, которое этот голос предлагает, вполне однозначно и традиционно гуманистично.

Случай Гаврилова – один из вариантов литературной судьбы, возможной для кого-то, но совершенно не обязательной. Критика и литературоведы принялись встраивать его в контексты, искать предпосылки и влияния. Тут дел хватит надолго. Взаимодействие же читателя с автором – рассказчика и слушателя – состоит из нескольких фраз и проблеска надежды: «А историю с кондукторшей я расскажу в другой раз. / Если встретимся. / Мы ещё встретимся?» («Мы ещё встретимся?»). И самое главное здесь – ответ читателя.

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

Простота лучше воровства

Литература

Простота лучше воровства

МЕТАТЕКСТ

Простота лучше воровства, или О чуде Божьем

Лев ПИРОГОВ

Олег Зайончковский. Загул : Роман. – М.: АСТ: Астрель, 2011. – 219 с. – 5000 экз.

Смотрели с сыном фильм «Человек-паук», третью часть. Ну, то есть мы с женой смотрели, а он рядом крутился.

Хороший фильм.

Один только вопрос у меня возник. Если бы Песочный Человек сразу объяснил Человеку-Пауку, что грабит инкассаторов, потому что нужны деньги на лечение тяжелобольной дочери (в США почти у четверти граждан нет медицинской страховки), – что тогда наш супергерой, такой чуткий и справедливый, стал бы делать?

Наверное, сказал бы, что всё равно грабить нехорошо. Давай, мол, я лучше устрою благотворительную акцию в пользу твоей девочки. Люди помогут.

А назавтра бы к нему выстроилась очередь из миллиона родителей больных детей. Вот тогда бы я и посмотрел, как он будет спасать мир. Вот это было бы действительно интересно.

Впрочем, судьба больной девочки так и осталась невыясненной – до неё ли после таких схваток, таких полётов? Спасение человечества стоило слезинки ребёнка.

Порою, чтоб понять Достоевского, нужно принимать его вкупе с «Человеком-пауком». Как витамины с жирной пищей, чтоб лучше усваивались.

Этот рецепт: «содержательность плюс занимательность» – давно искушает литературные умы. Берёшь мудрую хорошую мысль, от которой множеству людей должно стать хорошо на душе, смазываешь жирком, обваливаешь в сухарях, обжариваешь – сотни тысяч прочтут. А не смазываешь, не обжариваешь – так и остаётся она мудрой, хорошей, но никому не нужной, а следовательно, и бесполезной мыслью.

Жаль только, что в процессе жарки вырабатываются канцерогены…

Иначе говоря, следует ли писать под Бориса Акунина, невозбранно ли это? Или лучше всё же под Достоевского?

И, кстати, сам Достоевский – он под кого писал? (Ну ведь страсти же, ступкой по голове, любовницы зарезанные…) Эх-эх.

Когда вышла первая книга Олега Зайончковского «Сергеев и городок», я вменял ему в вину непроявленность гражданской позиции. Где песни протеста, где мысль народная, где сполохи идейной борьбы?

Долго не мог понять, что Зайончковский принадлежит к тем людям, которые выбирают не свет, но покой. Он пишет о том, чего ему, может быть, больше всего не хватает в жизни, – о том, что все люди вокруг хорошие.