Литературная Газета 6314 ( № 10 2011)

А вот Достоевский писал о том, что все плохие. Всех жалко, все заслуживают молитв, но – потому что плохие, а не наоборот.

А Толстой писал – если плохие люди объединились в этот не лучший из миров, то почему бы хорошим тоже не объединиться и не задать тем, плохим, перцу?

Гоголь тоже жалел и любил плохих. А как только попытался жалеть и любить хороших (в продолжении «Мёртвых душ»), так сразу всё и вывалилось из рук…

Это, конечно, комичный ряд: Гомер, Мильтон и мы с Зайончковским, – но если не под великой русской литературой себя чистить, то стоит ли тогда и чистить вообще?

Дописав до этого места, я задумался. (Обычно я говорю «задумался» в значении «закончились все-все мысли».)

Полез в Живой Журнал и спросил: «Приходит ли вам на ум хоть один классический русский писатель, который бы считал, что все люди хорошие?»

Ведь в самом деле: у Чехова не плохой либо тот, у кого горе (не до того ему), либо тот, кто собой жертвует, совсем уж святой. У Лескова тоже человек тем лучше, чем больше зла претерпел-превозмог. А вот кто людей не прощал, не терпел, а попросту считал, что они безусловно хорошие?

Писатель Юрий Буйда ответил неожиданно: «Никто не считал, потому что верующий человек не вправе так считать».

А критик (и теперь уже скоро тоже писатель) Валерий Иванченко написал: «Олег Куваев, писатель про геологов. Все, кто живёт на Севере, все хорошие люди. Остальных жаль. Жаль, что они не с нами».

Оба ответа, хоть второй был шутливым, а с первым я не очень согласен, оказались весьма близки к тому, о чём бы я хотел думать дальше.

Бывают ли такие хорошие большие писатели, в творчестве которых мир, как в пасхальное утро, предстаёт прощённым, умытым, безгрешным, безмятежным, едва родившимся?

И если бывают, то где разница между той безмятежностью, которая происходит от преодоления зла, от победы над ним и которая происходит от неведения или от умывания рук, то есть от нежелания иметь со злом ничего общего?

Не чреват ли «покой» безнравственностью?

Не вчинить ли мне Олегу Зайончковскому новый иск?..

Не буду. Нельзя после столь возвышенных мыслей быть таким злым. В конце концов он написал именно такую книжку, какой я от него требовал: национальную по содержанию, популярную по форме.

Называется она «Загул».

Про то, как русский человек попадает в типичную для себя ситуацию, о которой мы говорим, когда ищем что-нибудь без надежды найти: «В щёлку завалилось». Попадает в один из тех потайных карманов бытия, где скапливаются все наши забытые заначки, потерянные бумажки с номерами телефонов, ключи, табачные крошки, считающиеся безвозвратно утраченными рукописи, национальные идеи, смыслы жизни и всё такое.

Всё это существует, всё есть, всё где-то рядом, в другом кармане, а мы-то думали, что потеряно. Надо лишь на день-другой отрешиться от суеты повседневности, забыть о практических резонах (это только кажется, что легко, на самом деле даже и загул с запоем не всегда помогают) – и всё найдётся. Даже национальная идея, о которой почему-то думают, что это непременно что-нибудь весомое, как кистень, и утилитарно полезное. А она рассыпалась крошечными ртутными шариками (и каждый, конечно же, сразу в щёлку):

«Черёмуха у нас теперь распускается, когда хочет; котята родятся то в июне, то в мае… Зато мы получили свободу выбора, нынче каждый решает сам: если в душе у кого весна, тому и кругом весна, если лето – тоже приемлемо».

Или так: «На завтрак была яичница. В окнах столовой играло солнышко и поглядывало, как украинка Галя выкладывает на тарелки его ярко-жёлтых деток».

Хорошо ли вам от этих слов? Мне хорошо. И от того, что «детки», и от того, что солнышко всё же поглядывает, всё же не безразличны мы тут ему.

В общем, не спрашивай себя, что ты сделал для национальной идеи. Спроси себя, что она для тебя сделала. И поблагодари. Как-то так я понимаю творчество Олега Зайончковского.

Его герои «недоразвиваются» в плохих. Застывают за мгновение до грехопадения, как повисшая в солнечном луче пылинка. От этого его произведения кажутся слегка инфантильными. В них не хватает «острого драматизма», как не хватает его в детях. Но разве же в детях от этого мало жизни?!

Впрочем, я не удивляюсь тому, что книгу не слишком хорошо приняли критики. Когда человек приходит к нам без фиги в кармане, без цинической гримаски, без мужественного поплёвывания сквозь зубы, означающего, что он тёртый калач и повидал много зла, мы относимся к нему снисходительно: эх, дескать, простота…

А то, что в нескольких последних книгах Зайончковского (вспомним «Прогулки в парке» и «Счастье возможно») казалось заигрыванием с популярной формой и читательскими ожиданиями, оказалось прорывом писателя к самому себе. «По-достоевскому» жить не хочется. Хочется по-хорошему. Разве нет?

Не всё ж калёными глаголами сердца жечь. Успокаивает больного, говорит ему ласковые слова и вселяет надежду тоже хороший доктор.

Но мы-то, литпрозекторы, не врачи, так что от заздравия переходим к заупокою.