Литературная Газета 6324 ( № 20 2011)

Хлынул ливень. До того дождь только накрапывал, а тут крупные струи ударили по раскрытому зонту, да так, что я ощутил, как вибрирует его материя. Я начал молиться. Просил Господа продлить дни Андрея Андреевича. При этом сразу же ощутил бессилие слов. Иногда чувствуешь, как они срабатывают во время молитвы. А тогда… Будто брошенное на чашу весов краткое, но длинно-тяжёлое «всё-ооо» перетягивало все другие слова. И ещё: точно упал забор, разделявший две дачи – Вознесенского и Пастернака, и один сад без помех перетёк в другой – сад учителя и сад ученика, и два сада обнялись и потерялись друг в друге…

Я не дошёл до cвятого источника – двинулся назад, к Дому творчества. Вскоре пронзила весть: около 12 часов пополудни прервался земной путь поэта Андрея Вознесенского. Значит, я приблизился к его даче и позвонил в тот миг, когда?..

Звёздная близость

Не думал, что мне придётся писать объявление о кончине и месте захоронения своего «поэтического отца». Ещё в 1973 году, в «Разговоре с эпиграфом», он обронил: «Как я тоскую о поэтическом сыне…» Одно из моих начатых, но недописанных юношеских стихотворений конца 70-х звучало как эхо: «Я – сын Андрея Вознесенского…» Впрочем, уже в 81-м у меня состоялся свой «Разговор с эпиграфом», переросший в «Притчу о происхождении». Оттолкнувшись от строк Гаврилы Державина: «Я царь – я раб – я червь – я бог!» и посыла Вознесенского: «Мы научили свистать пол-России. Дай одного соловья-разбойника!..», ваш покорный слуга, явив непокорство, предложил собственную поэтическую генеалогию:

Не бог, не царь, не человек,

не соловей-разбойник,

но червь, растянутый, как век,

и тощий, как любовник.

На правах «сына», угодившего в кривозеркалье иной эпохи, я пробовал растолковать «отцу» причину вынужденного превосходства червей над всеми другими воплощениями. Не знаю, услышал ли он меня? Но свою книгу избранного «Аксиома самоиска» подписал так: «Дорогому Юре – с сердечной и звёзд­ной близостью». Насчёт «звёздной близости» – странная правда. Ещё до того, как вкусить его метафору «Сирень, как пудель, мне в щёки лижется», я выдал: «Сирень неистово залает – я только ноздри округлю». В 1990-м у меня в Перми вышла книга «Прости, Леонардо!». Я вручил её «отцу». Там есть стихотворение «Возвращение к цветам». Потом, в одном из новых его сборников, наткнулся на поэму «Возвратитесь в цветы». Стало быть, «отец» прочитал «сына»…

И вот теперь по просьбе вдовы поэта, испугавшейся интернет-разночтений, по которым похороны должны состояться то в Переделкине, то на Новодевичьем кладбище, я пишу, во-первых, о дате их – 4 июня, во-вторых, о месте – это Новодевичье. Похолодевшими пальцами выкорябываю сразу три объявления: одно – чтобы вывесить в старом корпусе Дома творчества, другое – в новом, третье – на отысканной дежурной администраторшей картонке (чтобы покрупнее можно вывести буквы) – где-нибудь у ворот Переделкинского кладбища.

Буквы не слушаются, не располагаются равномерно, один фломастер выдыхается, ищу другой, чувствую, как переклинивает мою орфографическую моторику. Спрашиваю у дежурной, чего никогда бы не позволил себе ранее (всё-таки имею дело со словом), как пишется «на Новодевичьем» – через мягкий знак или?..

Клея и скотча в арсенале Дома творчества не оказывается. Медсестра Валентина выдаёт мне медицинский пластырь, чтобы приклеить объявление. Попутно рассказывает: ещё недавно была у Вознесенского на даче – делала процедуры, и он, рассматривавший до этого веер фотоснимков, попросил её помочь «разложить их по теме».

Поэт улиц

В те дни все столичные газеты набухали крупными заголовками о его кончине. Мой друг, московский кинорежиссёр и поэт Сергей Князев, обратил внимание на один из них – в метро кто-то развернул газету: «Прими, Господь, поэта улиц и со святыми упокой!»

«Поэт улиц»… Не абсолютно, но близко. Помните у Маяковского: «Улица корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать»? А припоминаете, как раннего Вознесенского, автора «Треугольной груши», упрекали в авангардизме, зауми и «недосягаемости для масс»? Прошло время, и улица заговорила его языком. Он дал ей язык, хотя и немало у неё позаимствовал. И стал вдруг не только досягаем, но едва ли не прост. И вот улица поёт: «Плачет девочка в автомате…», «Барабан был плох, барабанщик – бог…», «Ты меня на рассвете разбудишь…»

Мне рассказывал Иосиф Раскин, автор «Энциклопедии хулиганствующего ортодокса» и частый паломник поэтических вечеров Вознесенского:

– Однажды при нём я прочитал в неком кругу его стихотворение «Бьёт женщина». Женщинам понравилось. Однако, как я убедился, никто из них этой вещи доселе не читал и не слышал. «Как же так? – спросил я Вознесенского. – Они не знают этого замечательного вашего стихотворения!» На что он ответил: «Зато они знают «Миллион, миллион, миллион алых роз…»