Литературная Газета 6324 ( № 20 2011)

Но как расходуются в фильме выдающийся талант и мастерство артиста? Его вынуждают читать монолог крайнего циника и эгоиста князя Валковского («Униженные и оскорблённые»): «Я люблю значение, чин, отель; огромную ставку в карты… Но главное, главное – женщины… и женщины во всех видах; я даже люблю потаённый, тёмный разврат, постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия!..» Откровения про «грязнотцу» будто током ударяют пришедшую сюда с опозданием ревнивую жену Машу: гримаса отвращения искажает её лицо, и в гневе она покидает собрание. Зато красавица-эмансипантка Суслова, сидящая в зале, хищно раздувает ноздри и сужает зрачки, будто готовясь к прыжку: «гиена уже лизнула крови», учуяв того, с кем вместе можно попробовать большой разврат. Ничего не скажешь – выразительный эпизод.

Но дело в том, что Достоевский никогда не читал на публике этот монолог. Фрагменты из «Неточки Незвановой» и «Бедных людей» в зале Пассажа в начале 1860-х читал, отрывки из «Мёртвого дома» произносил, но символ веры князя-циника в тёмный разврат не декламировал и декламировать не мог. «Он вообще любил читать, чужие вещи, но и свои, – объяснял В. Хотиненко. – Это нам помогло. Он тщательно выбирал, что читать, выбирал отрывки, интересные публике. Сентиментальные, может быть… Он думал о публике. Ему было важно, как она поймёт то, что он читает».

Оказалось, авторы фильма тоже «думали о публике» и тоже «тщательно выбирали», что читать Е. Миронову от имени Достоевского. Но «выбрали» они текст на потребу тех зрителей, кому, быть может, очень хочется, чтобы главный русский писатель выглядел как гадкий стареющий эротоман, который рвётся разделить свои тёмные вожделения и тайные пороки с приличными дамами, пришедшими на литературные чтения в пользу учащейся молодёжи.

Нет, обманул мои ожидания режиссёр. Он ведь обещал не только «убрать бронзу» с памятника, но и рассказать о том, «как что-то из жизни писателя перекочёвывает в его произведения». А показал совсем другое – как ловко и с какой готовностью будущие поступки героев-убийц репетирует автор в своём личном пространстве.

Ну не бросался с большим садовым ножиком путешествующий по Италии в 1863 году Достоевский на свою неверную возлюбленную Аполлинарию Суслову, не прятал холодное оружие во внутреннем кармане пальто – в фильме нож предательски падает на пол, когда распалённый страстью Фёдор Михайлович, не терпящий, чтобы женщины отказывали ему в привычных ласках, всё-таки добивается своего. Может быть, авторы «неизвестного Достоевского» не знали, что тем летом Суслова как раз начала вести дневник («Годы близости с Достоевским»), где подробно фиксировала все перипетии своих любовных отношений, в том числе и с Ф.М., и уж непременно, имея множество претензий к нему, занесла бы в блокнот историю с ножом. Но никогда Достоевский не держал в руках садовый нож с убийственной целью и не «перекочёвывал» этот опасный предмет из жизни писателя в его творчество. Нож появится только через несколько лет – и это будет смертельное оружие купца Парфёна Рогожина («Идиот»), которым он едва не зарежет своего крестового брата Льва Мышкина, а потом ударом в сердце убьёт Настасью Филипповну.

Недавно, отвечая очередному интервьюеру, В. Хотиненко объявил, что не будет следить за оценками, которые дадут фильму биографы Достоевского, – дескать, они и между собой постоянно спорят. Смею заметить: да, у биографов есть темы для дискуссий, есть соперничающие версии, но они уважают бесспорные факты. Не лечил доктор С. Яновский (при всём уважении к артисту Д. Певцову) Марию Дмитриевну – её лечил зять Достоевского, муж его младшей сестры Веры доктор А. Иванов. Не делился (и не мог делиться!) Достоевский с Тургеневым своими сокровенными переживаниями – о том, как на каторге вместе с товарищами своими, «несчастненькими и солдатиками, ощутил себя русским, желал успеха оружию русскому»: Ф.М. писал об этом в 1870 году другу Аполлону Майкову. Не бросал Тургенев в лицо Достоевскому при встрече с ним в Баден-Бадене и в присутствии его молодой супруги обвинений в преступном педофильском прошлом – писатели действительно спорили, но не о тёмных похождениях Ф.М. (которых не было!), а о судьбах России и Европы. Не относил Достоевский рукопись «Игрока» полицейскому приставу для передачи издателю Ф. Стелловскому вместе с Н. Страховым, а отнёс её сам, по совету знакомого мирового судьи. Не жене были адресованы признания Достоевского о замысле романа с «положительно прекрасным» героем, а племяннице Соне. Не с женой обсуждал писатель проблему доноса на террористов, а с издателем «Нового времени» А. Сувориным. Не ездила весной 1871 года Анна Григорьевна искать мужа, застрявшего в игорных залах Висбадена, а безвыездно сидела в Дрездене с маленькой дочкой Любой и ежедневно высылала незадачливому игроку денежные переводы. Никогда не хотела шестидесятница А. Суслова стать цареубийцей, а мечтала учить русских деревенских мужиков грамоте.