Литературная Газета 6326 ( № 22 2011)

Как прекрасно, как шумно тут:

не шалман, чай, и не барак…

Ну, ещё хоть пяток минут

перед шагом в кромешный мрак.

СТОЛЕТНИК

День – на грани. И жизнь – на грани.

И почти ничего в стакане.

И исписаны все тетрадки.

И почти ничего в остатке.

Для чего вспоминать былое?

Вот опять не расцвёл алоэ.

Раз в сто лет расцветать не хочет,

кто его в доктора нам прочит?

Для столетника подоконник,

знать, не место. Один покойник

полагал, что на окнах, помню,

все цветы, мол, мешают полдню.

Впрочем, он был живым в ту пору.

Света впрямь не хватает взору.

Так ведь это – от небоскрёба.

Перед ним наш приют – трущоба.

Но зато на окне столетник.

И старинный шипит кассетник,

будто кот, охранитель дома,

на ротвейлера молодого.

И разбойничий век наш длится.

И ещё скрипит половица.

А уж сколько скрипеть ей дальше,

депутат наш не знает даже.

***

Не надо ваших праведных ироний.

Вон птица – очевидно, царь вороний.

Он стаю жёсткой властью не томит.

Лишь кто её стыдится, тот отчасти

бывает иногда достоин власти.

Вон у него какой смиренный вид.

Ему ворона корку уступает,

но скромно он, хоть важно, прочь ступает:

мол, ешь, гражданка, я же подожду!..

И – где? Не в поле, не в лесу – Тверская,

у нашей у Госдумы на виду.

Я, впрочем, в жизни дум не разбираюсь

И власть учить уму не собираюсь.

Но верю лишь тому – кому ж ещё? –

кто эту власть, как гирю, подымает,

хотя с тоскливым страхом понимает

всю гибельную выгоду её.

***

Горка пологая. Раньше по ней голытьба

к пруду на пьянки спускалась.

Пропащий народ.

Коротконогая кряжистая судьба

каждому в жёны дана

без надежд на развод…

Нынче невесту, которая в белом своём

в гору ползущий асфальт одолела почти,

не занимает, наверно, что спуск и подъём –

лишь имена одного и того же пути.

Путь человеческий короток, всё это так,

но и на нём нам хватает ухабов и ям…

Вечер… Пошли мне, Господь,

хоть какой-нибудь знак –

было бы что рассказать уходящим друзьям.

Ибо в жестоком неверии мы взращены

и пробиваемся к вере, как в ночь

сквозь кусты,

в этой июньской столице январской страны,

где только час остаётся нам до темноты.

***

Ты счастлив на высоком берегу,

хоть городок глядит чуть-чуть усталым.

Вон копоть на сверкающем снегу,

посланье Сатаны провинциалам.

И голубых наличников волшба

заметена от утренней метели.

А вон закрылась ставнями изба:

глаза бы, мол, на вас бы не глядели.

Всё это так. Но медленный дымок

из медленной трубы восходит к свету,

и нет такого дня, какой бы мог

хоть малость отклонить дорогу эту.

Туда, туда от ада на дому,

туда, где был наш дом до Божья гнева,

где людям почему-то (почему?)

мерещатся и сад, и змей, и древо.

Но разве сад не требует земли,

земных солей не просит райский корень?

Дурацкие вопросы. Не шали

с неведомым. Дыши. И будь спокоен.

Ты был. Любил. Крутился так и сяк.

Ты жив пока. И не забыл былого.

И если это всё – пустяк, пустяк,

пусть Тот, Кто есть, произнесёт хоть слово.

***

Жизнь проходит как надо. Я возраст в расчёт не беру.

Золотая листва улетает от граба на чёрном ветру.

А куда улетать ей в сумятице крон и ветвей?

Но летит-улетает, летит-улетает, видать, ей видней.

Из далёкой гостиной доносится аккордеон,

одинокий, как я. Я стою, одинокий, как он,

про себя напевая живое и модное, то,

что теперь в этом мире и граде не помнит никто.

И похоже, что клавишник памятью тоже нетвёрд.

Вот и  квакнул и вдруг оступился роскошный аккорд.

Как там дальше? Беда! Я забыл этот славный мотив!..

А листва улетела… И вихрь потихоньку утих.

И теперь на свету от окна, не погасшем пока,

молодой ветерок возлежит на челне гамака,

возлежит и ленивым движеньем качает гамак…

Будешь этот фокстрот вспоминать до рассвета, маньяк!

А не вспомнишь – под самый рассвет хорошо бы уснуть.

Сон позволит куда-то вернуться, кого-то вернуть

в эту тишь, в эту глушь, в эту барской повадки дыру,

где три жёлтых листочка на грабе дрожат поутру.

***

Не избежав безобразий в денёк этот адов

и испытав угрызенья потом на тахте,

я наконец догадался, что я – Мармеладов:

да, конъюнктура не та, но надежды – все те.

Вру. И привержен безделью. И буйствует плоть.

И не готовлюсь изведать посмертную пытку,

будучи твёрдо уверен, что добрый Господь

скажет Петру, чтобы он отворил мне калитку.

Кто убедил меня в этом? Не знаю. Никто.

Просто в стране, где в герои возводят злодея,

всё и должно доставаться за так, ни за что.

Бог ни при чём. И да здравствует теодицея!

Сами за всё мы в ответе. За долгую ночь.

И за парламентских дурней с включённым мотором.

И за скинхеда, который ведь тоже не прочь –

в вечность, в которую век наш стремится, в котором...

***

Вряд ли стая волков человека признает. Но мало ли…

Куст малины засох на корню…

Этот ветер – как Киплинг, придумавший смуглого Маугли

из презренья к бесцветному дню.

Алый знойный закат – он уместен в какой-нибудь Индии,

а не здесь, где уже к ноябрю

молодые стволы в седоватом беспомощном инее –

словно волки, скулят на зарю.

Ну и что, что покуда июль? Наше время стремительно:

утром – юноши, к полдню – мужи.

А дальнейшее слишком безрадостно и утомительно:

пропасть есть, но ни ветра, ни ржи.

Юный ствол ты погладишь по шкуре. Мгновенье похищено.

Этих самых мгновений в обрез.

То ли ты, попрощавшись со стаей, направился к хижинам,