Литературная Газета 6330 ( № 26 2011)

– Надо провести грань: жизнь до 1993 года и после. Тогда были заказы, но мало кто откликался на твои предложения. Сейчас – практически никаких платных заказов, всё качественно другое. Если наложить две эти реальности одна на другую, совместятся десять процентов, и они самые лучшие. Теперь так: прочитал текст, и начинаешь его переводить, независимо от того, есть заказ или нет. До 1993-го такое тоже бывало, но работа по договорам отнимала свежесть и время, ведь надо было заработать на жизнь – у меня довольно рано появились дети. Так мы и жили – то пусто, то густо.

– Как сейчас обстоит в Литве дело с художественным переводом с литовского на русский и наоборот?

– В самой Литве? Практически никак. Недавно таллинский журнал «Вышгород» решил представить на своих страницах современную антологию литовской литературы по-русски. Ведь эстонцев, знающих литовский язык, практически нет. На бытовом уровне – в магазине, на пляже – поговорить по-русски могут многие, но перевести серьёзную прозу – уже никак. Так что русский язык в очередной раз исполнил роль средства межнационального общения. Но боюсь, что через десять–пятнадцать лет и с русскими переводами там будет то же самое – голое поле. К этой ситуации я сам в какой-то степени причастен. С 1991 по 1996 год я вёл в Литературном институте семинар переводчиков с литовского языка. Сейчас одна из бывших моих студенток переводит нехудожественные тексты с немецкого, двое уехали в Вильнюс, четвёртая – то ли в Баку, то ли в Ереван. Занимаются достойными делами – рожают и воспитывают детей.

– Ваша семья была связана с литературой?

– Я сын двух учителей русского языка, они всю жизнь преподавали. Отец родился в Одессе, мама – в Ташкенте, в 1930-м они попали в Москву, где впоследствии я и появился.

– Что для вас перевод?

– Могу красиво сказать: форма самопознания. Часто, читая стихи, мы ленимся понять, почему они нас так потрясли. Что здесь работает? Когда переводишь, без этого нельзя. Через три-четыре года после того как я начал серьёзно переводить, понял, как меня это затягивает. Вот сейчас сяду за стихотворение и начну разбираться: что тут за рифма такая? Какие гласные-согласные соседствуют? Есть замечательный признанный поэт, на поколение моложе меня, – Айдас Марченас. У меня была мечта, которая отчасти осуществилась, – перевести и издать его книжку. Он очень сложный поэт, великолепно владеет традиционными формами стихосложения, выпустил книгу сонетов и при этом абсолютно современный – издал две или три книги верлибров, в которых я ничего не понимаю. Он мне диагноз поставил (считаю, польстил): «Ты, видимо, вбираешь стихотворение в себя, делаешь паузу и пишешь своё на эту тему». С ним, наверное, так и получилось: я проводил текстологический анализ его стихотворений, как кроссворд их разбирал, наверное, полтора года.

– Интересны ли вам мемуары переводчиков или рассказ о том, как тот или иной ваш коллега работал над текстом?

– Такие вещи я читаю с наслаждением, но их нужно разыскивать. Степень точности в описании передачи профессиональных тонкостей – великое искусство. Когда в 1969 году я прочитал стихотворение Мартинайтиса, возникло ощущение, что меня ударили по голове: не перевести – оно соткано из намёков. Прошло лет двенадцать, и я стал к нему подбираться с разных сторон и в какой-то момент перевёл. Это было очень трудно. Тогда у меня возникла идея этот процесс описать – как я почти пятнадцать лет возвращался к нему, менял слова и окраску и ничего не получалось. Трудно описывать чувства и состояния, а тут надо объяснить, почему поставил именно это слово. Анатолий Михайлович Гелескул – большой шутник. Как-то я к нему пришёл и вижу: в раскрытой тетради что-то написано его мелким почерком. «Кого ты переводишь?» – спрашиваю. «Хименеса». – «Ну и как?» – «В общем, перевёл, осталось только все слова заменить». У меня постоянно такое же ощущение: интонационная фактура поймана, а слова никуда не годятся.

– Можете описать процесс перевода? Вначале делаете черновик, а потом работаете с каждым словом или как?..