Литературная Газета 6334 ( № 30 2011)

И хотя эта иллюзия оборачивается временем не похмелившихся «чуваков», но временем, остановленным во Времени, а посему распространимым на все времена. Однако – не на то, о котором автор пророчествует:

Вижу я: Солнце закатное в красном тумане

Медленно, с чавканьем падает в гущу болот.

Отсюда – саркастическое наваждение вступить в самый живой из творческих союзов – «Общество мёртвых поэтов». В этом смысле уместны строки из письма нижегородской поэтессы Елены Крюковой, воспринимающей каждую публикацию дикороссов в «ЛГ» и на сайте www.dikoross.ru 6 как встречу с пассажирами, сроднившимися с потерпевшим бедствие кораблём: «Я – какой-то «Титаник», только люди затонувшие не умерли, а ещё живые и бегают по палубам, заросшим водорослями». И здесь мы обретаем удивительное водное единодушие всей дикоросской троицы: не через подземные ли балезинские озёра выплывает Офелия Георгия Степанченко, дабы выйти на берег незнакомой для неё страны по имени Россия, где человеки, если верить Андрею Баранову, сравнивают себя с конями на переправе: «И молчаливо, как кони, в новую воду войдём»?.. Сколько их, таких «титаников» на огромном «Титанике» Родины?.. Оглянуться? Или – не оглядываться?

Статья опубликована :

№32-33 (6334) (2011-08-10) 5

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345

Комментарии:

В новую воду войдём

Литература

В новую воду войдём

Андрей БАРАНОВ

ИЖЕВСК                                                                                                                                         

ПЕРЕСАДКА. 1975

На станции Яр есть железная печка,

голландская круглая печь…

На станции Яр замирает сердечко

от этих волнующих встреч.

Пермяцкие, вятские, вотские речи

и стук задубелых подошв

вокруг говорящей, бормочущей печи –

как будто бы путники в дождь

под деревом встретились или как будто

сошлись погорельцы…

В мороз

за мамою с бабушкой, в шали закутан,

иду.

И идёт – паровоз!

Он чёрен, как зверь, желтоглаз, огнедышащ,

звезда на проклёпанном лбу,

и рук его – сотни, и ног его – тыщи,

и в каждой руке – по столбу!

Мне жутко и весело в тёмной плацкарте

следить за лесами пожар,

водить по отцовой потрёпанной карте:

вот Киров, вот станция Яр,

которая дальше, всё дальше и дальше,

как речка – не может истечь,

где в чёрной ночи зачарованный мальчик

и где говорящая печь.

***                                                                                                                                     

Осипла бессильно кричалка,

а пытке не видно конца!..

Жестокая штука – мочалка

под жёсткой рукою отца.

«Я чистый! Не надо, я чистый!» –

от горя ослепнув, молю,

не зная, что лет через тридцать

субботы мои полюблю.

А папка то розгой стегает,

пластая над жарким полком,

то в пальцы мне кружку вдевает

с заваренным мамкой чайком.

Я – белый, скрипящий и гладкий!

Он – серый, местами рябой…

А я и не знаю, как сладко

себя очищать через боль,

считать с понедельника числа,

скупой приближая паёк…

«Я чистый, не надо!.. Я – чистый!»

«Конечно, ты чистый, сынок…»

САРАПУЛ

Коптит заводик дымом трубочным,

взатяжку день за днём сосёт.

Февраль, как бомж седой у рюмочной,

башкою с перхотью трясёт.

Здесь мало изменилось… Конницей

прошлась эпоха – в стороне.

Его не мучают бессонницы

и сны о смерти и огне,

не каплет времечко по темечку,

как воск божественной свечи.

Он лихо сплёвывает семечки

в базарный день у каланчи!

Но соль в глазах, и в горле першенье,

когда сердечку – слабинцу,

и двадцать грамм – полуумершему

бомжу,

как пьяному отцу.

***

Вот и вербы на ощупь пускают листы.

Голосами наполнился лес…

На кагора бумажный стаканчик! И ты

причащён к этой тайне небес:

из немой пустоты, из нагой нищеты

жизнь, шатаясь, встаёт на карачки тщеты.

Называется это: воскрес.

Ты не очень-то грешен, не слишком-то свят,

ты кому-то любовник, кому-то ты – сват…

Но везло тебе, брат, ой везло тебе, брат,

как же крупно везло до сих пор!..

Ты ведь знал, что придёт оно, время утрат.

И теперь вот – лишь ветры в оградах шумят,

и уж не с кем заканчивать спор,

и зелёную верба пускает соплю.

А всего-то сказать надо было: «люблю»,

слёз не прятать, как за ворот крест.

Вот и вечер… И тени ложатся на двор.

На груди расплывается кровью кагор.

И ты шепчешь, давясь, запоздалый глагол,

хоть и знаешь: никто не воскрес.

В ДОРОГЕ

1.

Чем городок задрипанней и меньше,

тем больше вдоль дорог нестарых женщин

с картонками про баню и ночлег.

Печь протопила. Чайник дам и плитку.

Удобства и машину – за калитку.

По двести с койки.

…Ветер, дождь и снег.

Да, печь бы кстати… Едемте, мамаша!

Ей сорок восемь. Варикоз и кашель.

За стенкой муж. Со службы. Не будить.

Нам – только спать, не чувствовать,

не быть…

И там, в небытии, такая темень,

что крыльев не видать – лишь тени, тени

мышей летучих, окна облепив,

пищат в щелях и бьются! и не могут

их фары отогнать! Доро…дорогу!

Держи дорогу!

Ров!

Гора!

Обрыв!

И под ноги бросается разметка,

и то, что не разведала разведка,

бьёт по колёсам!

Россыпью стекло

холодных звёзд…

И жжёная резина.

Тишь и покой, сочащийся бензином.

И свет. Тепло и свет… Свет и тепло.

2.

Ещё, дорогу чуя, кони

всхрапнут,

и день в мои ладони

подбитой птицею падёт!..

Метель и скорость! Снег и лёд!

Ещё по Нечкинскому тракту

я ночь на север погоню!

Слезясь белёсой катарактой,

навстречь двуглазому огню

луна замечется меж ёлок,