Литературная Газета 6341 ( № 40 2011)

Статья Валерия Рокотова «Германы против Лапшиных» («ЛГ», № 27, 2011) вызвала горячую поддержку большинства читателей газеты и яростное неприятие меньшинства. Однако и те и другие упрекали автора в том, что он упустил из рассмотрения последний фильм выдающегося режиссёра «Хрусталёв, машину!», не раз показанный на ТВ. Восполняя пробел, продолжаем дискуссию.

Иногда художник создаёт произведение, которое становится ключом к его творчеству. Он всё договаривает до конца: без всяких стеснений выплёскивает на новое полотно то, что таилось в душе. И вдруг оказывается, что это – совсем другой человек. А того, прежнего, больше не существует.

Фильм «Хрусталёв, машину!» показал, что Германа нет. Нет художника, в чьих картинах мы узнавали свою страну и своих родителей. Нет творца, который подчёркивал и усиливал драму достоверным в своём аскетизме рисунком эпохи. А есть нечто совершенно иное. Есть человек, накопивший огромный заряд злобы и отрицания и прекрасно осознающий, что на его карикатуру отыщется покупатель.

С этим трудно согласиться тому, кто любит «Двадцать дней без войны». Трудно, потому что ты помнишь героев Гурченко и Никулина, и пронзительную ноту человечности, прозвучавшую в краткий и счастливый миг, дарованный этим людям их скупой жизнью. Ты не допускаешь сомнения в том, что создатель картины чист, интеллигентен и преисполнен гуманистических идеалов. Но «Хрусталёв» это хамски и навсегда перечёркивает. Он просто ставит тебя перед фактом: это сотворило сознание, отягощённое комплексами и вырвавшееся из рамок.

«Хрусталёв» далёк не только от «Двадцати дней без войны» или «Проверки на дорогах». Он далёк даже от «Лапшина» с его лукавым реализмом и метафизическими намёками. «Хрусталёв» вообще не имеет отношения к реализму. Это политическая карикатура, где постановщик лезет из кожи вон, чтобы советская реальность выглядела предельно отвратно. Он рисует ад на земле, место страданий и унижений, где нет любви и сочувствия, а торжествуют подлость, ложь, страх, извращение. Это экранизация ненависти, когда творцу всё кажется мало, и в итоге он прибегает к проверенному средству – эпатажу и натурализму.

Главное блюдо фильма – это акт орального и анального изнасилования родного отца. То, что герой картины – отец, а не кто-то другой, Герман говорит сам. Он утверждает: на экране – наша семья, наша квартира, а рассказанная история представляет собой фантазию на тему «Что бы было, если бы папу арестовали?». В этом случае его бы «отымели» по полной программе (показано, как), но папа бы всё равно не утратил веры в товарища Сталина.

Спор с отцом (и это уже горестный факт) красной нитью проходит через всё творчество Германа. Это отражают его интервью, где он рисует отца человеком своей эпохи, который многого не знал и был объят страхом. Это показательные отзывы, где вырвавшееся откровение, бьющее по родителю, тут же сдабривается преувеличенным комплиментом в адрес его мастерства.

Отношение к отцу, мягко говоря, сложное. Отец – глыба, литературный генерал, порождение советской эпохи. Он страшен и непонятен. Даже после смерти он стоит над душой и психологически давит. Его хочется опустить, приземлить и вписать в модную и простую, как дважды два, систему политических убеждений. Призрак необходимо развеять.

Алексея Германа толкает к прозе Юрия Германа отнюдь не любовь. В этом случае он бы не менял её смысл с точностью до наоборот и не уничтожал отцовских героев. Он берётся за неё и не потому, что она «высочайшая» и исполнена ярких деталей. Нет в ней, увы, ничего «высочайшего» и ослепляющего деталями. Это соцреализм в классическом виде, вполне добротно сработанный, но несопоставимый с вершинами жанра – «Разгромом» и «Поднятой целиной». Причины, толкающие к книгам отца, натурально иные. Произведения эти безупречны с точки зрения советской идеологии. Цензура неизбежно даст разрешение: «Работай, сынок!» И тогда сынок, носящий звонкое имя, возьмётся за дело. Как сама система, которую затаённо и глубоко ненавидишь, так и родной батюшка, служивший ей и давивший авторитетом, начнут получать затрещины.

Советские произведения легко превращаются в антисоветские. Героя можно окружить такими деталями, что они его уничтожат. Был герой, и вот его уже нет. Его убил фон. Его убили дисгармонирующие с его верой детали.