Литературная Газета 6417 ( № 22 2013)

Загадочное, отчасти сказочное существо[?] Каждое его слово я ловлю заворожённо, как если бы заговорило вековое, всё ещё мощное дерево. Ловким движением он берёт сигарету ("Винстон", синий), щёлкает зажигалкой. Раздув ноздри, выпускает облако, и я делаю снимок для instagramm на радость хипстерам: «Прикольный дед». Искандер много курит. По стародавней привычке ложится далеко за полночь, а встаёт днём. Ему восемьдесят пятый год. Я приехал в его московскую квартирку в районе «Аэропорта». В синеватом дыму - блюдо с абхазскими мандаринами. Недавно он перенёс тяжёлую болезнь («Я слабо стою на ногах», – замечает, сидя за столом), видно, что слова даются трудно, он как бы вымучивает их с гримасами и отделывается короткими фразами, поэтому становится совестно его долго пытать.

– Я вас не утомил?

– Да нет, всё нормально, – вдруг гаркает уверенно.

И вот я постепенно понимаю: он включён в общение и чутко внимателен. И ощущаю его внутреннюю силу. На какой-нибудь нескромный вопрос – лицо его озаряет живая озорная улыбка. Или он задумывается: «Сложный вопрос». Или переспрашивает, зорко глядя, точно пытаясь читать по губам. Или, отводя взгляд, уловив в вопросе чуждый ему ответ, подбирает такие слова, чтобы не быть истолкованным как-то так, как ему не хотелось бы… Мне кажется, краткость ответов – это прежде всего его стиль – въедливые формулы, афористичность. Гортанный голос звучит в клубах дыма, и возникает ощущение таинства клинописи: словно бы он не говорит, а глубоко и с усилием вырезает ножом слова на деревянной дощечке. И другое наблюдение. Фазиль Искандер, обличавший советскую действительность, остался во многом в ней, будучи ею сформирован и по-прежнему пребывая в системе тех моральных идеалов и устоев, в том числе «поколения шестидесятников». Он словно остановил для себя часы, отменил все двадцать с лишним постсоветских лет, и хотя писал и говорил о той же войне в Абхазии, всё равно он там, за порогом времени. Он в СССР. Он дымит на его обломках.

Он навеки остался неотделим от страны, где стал знаменитым писателем, где его подвергали гонениям и запретам и обожали, где его не печатали, но и издавали баснословными тиражами. Он ничего не пишет, но много читает. По словам жены, после болезни стал записывать что-то в тетрадь, но потом густо-густо всё зачеркнул, очевидно, посчитав недостойным. И в этом, как мне кажется, честность и требовательность к себе прожившего большую жизнь художника.