Литературная Газета 6419 ( № 24 2013)

Читатель познакомится не только со стихами Зои Бобковой, но и с романом-эпопеей «Полёт сквозь бездну», в котором увлекательно рассказывается о строительстве в китайской Маньчжурии «русского города» Харбина. Отдельная история о том, как родители будущей поэтессы в числе многих работников Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) оказались после революции 17-го года за пределами России.

Вряд ли кого-то оставит равнодушным и сиротство героини, и её нелёгкая судьба, неотделимая от судьбы страны, и обретение Родины, и нескрываемая любовь к ней.

Надежде Перовой удалось систематизировать объёмный материал и написать хорошую книгу хорошим литературным языком о хорошем человеке. Скажем ей спасибо.

Соб. инф.

Попасть в Кафку

Юрий Буйда. Вор, шпион и убийца. - М.: Эксмо, 2013. – 320 с. – 5000 экз.

"Вор, шпион и убийца" – иносказание писателя. Он подглядывает, он крадёт, он, присваивая, убивает. Кто-то возразит: или даёт новую жизнь. Согласимся: или даёт новую жизнь. Это уж смотря какой писатель.

Эгоцентризм, закрытость – а может, искренность, честность – мешают многим писателям сконцентрировать внимание на ком-нибудь, кроме себя. Во всяком случае, красть у себя непостыдно. Жанр книги Юрия Буйды, которая начинается как яркое беллетризованное жизнеописание, а заканчивается как стандартный мемуар, определяется так: «автобиографическая фантазия», – и мы не будем называть главное действующее лицо героем. Мы будем называть его «автор». О том, насколько он «герой нашего времени», предстоит судить читателю.

Итак, автор живёт в городке на окраине империи – в Калининградской области. Главное достоинство книги Буйды – электрическая насыщенность атмосферы: до поры до времени в ней есть место ярости, трепету, ужасу, восторгу, томлению (эротическому – непременно), ностальгии и смирению. Однако эти разряды ощущаются весьма неравномерно. Мне довелось жить в СССР недолго, и, закрыв книгу Буйды, я пошла допытываться у старших товарищей, правда ли, что в послевоенной советской провинции на каждом шагу встречались умертвия, распущенность плоти, алкоголический угар и залихватская дикость нравов. Те, кого я опросила, уверенно отвечали, что они ничего такого не помнят. Возможно, они просто забыли. Возможно, Буйда прав, и на пару-тройку маленьких городков пришлось столько насильственных смертей и сексуальных эскапад (в том числе противозаконных), что, на непосвящённый взгляд, их хватило бы на весь запад Союза. Во всяком случае, автор увязает в таких коллизиях с юных лет, куда бы ни направился. Сексуальный опыт, который он получил ещё до окончания школы, поразил бы воображение среднего советского отрока, а способность нежданно натыкаться на умертвия сохранится и в более зрелом возрасте.

Возможно и другое. Избирательность зрения. Произвольность памяти. Та самая обещанная фантазийность. Фантазии, как известно, помогают понять сокровенное.

После Кафки нельзя писать, как прежде. Лишь вполне усвоив Кафку в своей крови, мы сможем сказать своё слово «после Кафки». Так считает автор – и сам выступает эдаким анти-Кафкой. Вслушаемся: «Его романы[?] написали себя сами, написались сами собой, без участия автора, личности, с её религиозными, эстетическими, сексуальными или гастрономическими предпочтениями, которые в этих книгах и для понимания этих книг совершенно не важны». Вот дневники Кафки – другое дело, они – о нём… Но наш автор писал не дневник и не роман, а беллетризованную эгоцентрическую биографию. В ней масса наблюдений и замечаний, иногда весьма трогательных, но нет ни одного самостоятельного характера – все они тени в пространстве авторского сознания, все украдены и творчески переработаны вездесущим автором для того, чтобы познать самого себя. Что, впрочем, не так мало.

Книгу Буйды трудно хвалить, но язык не поворачивается её ругать: за всеми двумястами одёжками фантазий в ней есть обезоруживающая искренность. Есть эпизоды, которые завораживают, – такие как описание поездки с отцом в Гросс-Егерсдорф, место, где русские войска в 1757 году одержали труднейшую победу, которую у них отняло собственное командование. Яростный, клокочущий рассказ отца под громыхание грозы и вспышки молний, медные нательные кресты в зубах и свинцовый лес – сосны в нём «невозможно было ни спилить, ни срубить, столько засело в них пуль и шрапнели». Тут и впрямь мурашки побегут по спине – старые добрые мурашки, насколько вы милее мертвенного «шока»! А полынная горечь исторической обиды всё ж полезнее сладенькой бражки исторического равнодушия.