Литературная Газета 6437 ( № 44 2013)

Далеко не все знают, что Владимир Конкин не только всю жизнь ведёт дневник, но и автор рассказов, эссе, публицистики, повестей. «ЛГ» приятно это ещё и потому, что именно мы издали теперь уже три его книги. Первая из них – «У жизни есть начало» вышла в прошлом году, а в 2013-м – двухтомник. Мы публикуем фрагмент воспоминаний В.А. Конкина «С кем начал путь я свой далёкий[?]» о том, как рождался фильм «Как закалялась сталь».

Леонид КОЛПАКОВ

Теперь мало кто знает, да и я об этом молчал, но прошло 40 лет да и грифа секретности не было, надеюсь, меня не сочтут неделикатным. Картину начали снимать в конце мая 1972 года, и Корчагина начал играть Николай Бурляев. Роль Тони Тумановой была у Натальи Бондарчук. Рита Устинович досталась актрисе Московского театра драмы на Таганке Наталье Сайко. Дмитрия Цветаева, как вы теперь знаете, исполнять должен был я – Владимир Конкин.

В начале июня 1972 года меня впервые вызвали на съёмки в Киев.

Группа должна была снять важнейший эпизод первой серии и символ всего фильма – «конную атаку». Организовали её под Киевом, на поле у села Вишенки со знаменитым мосфильмовским конным полком. Здесь я впервые увидел режиссёрскую манеру Н.П. Мащенко, операторское искусство А.А. Итыгилова, встретился с актёрами: Н. Бурляевым – роль П. Корчагина, исполнителем роли Жухрая – К.П. Степанковым…

Всё было внове для меня. Сотни лошадей, всадников, съёмочная техника, моё спешное производственное обучение азам скакового искусства. Приобретённые навыки умения работать с лошадью мне пригодились в дальнейших киноработах, в таких фильмах, как «Марина», «Путь к Софии», «Кавказская повесть», «Багратион».

Крупные планы актёров снимали не когда мы скакали верхом, слишком большая тряска, а на операторском легковом автомобиле «ЗИС» с мягкими рессорами. Машина, на которой устроена площадка с кинокамерой на штативе, оператором, режиссёром и актёром в окружении всадников, мчалась по грунтовой дороге.

Мой первый съёмочный день в роли Цветаева настал.

Я не мог представить себе, как непросто слиться в крике: «Даё-ё-ёшь!» с сотнями всадников, да ещё у такого режиссёра-максималиста, как Мащенко!

Я кричал «даёшь!», выпростав шашку правой рукой из ножен, левой держась за привязанную к автомобилю уздечку и присогнув ноги в коленях, пружинил на них, раскачивая себя, изображая скачку.

Я орал, но Мащенко был недоволен. Домчавшись до края поля, мы разворачивались и неслись к исходной точке. Камера меняла ракурс.

Я вопил. Пыль забивала глаза, а Мащенко стрелял словами:

– Глаза!.. Дай глаза!!! Не щурь глаза!!!

А как их не щурить, в пыли-то?

Но это было только начало, впереди ещё ого-го сколько мучений. Сквозь усталость, под жарким солнцем, я уже видел врагов… Вот они – гады!

Я осип, охрип и так силился быть услышанным, что, вероятно, на лице была отчаянная страсть, жажда суметь сделать роль. Вот только тогда Мащенко произнёс волшебные слова:

– Стоп! Снято!

Я не мог идти и присел на краешек автоплощадки. У меня не было сил, ноги ныли от напряжения. Пыль от пота грязными ручьями расползлась по гимнастёрке. Безголосый, я услышал распоряжения Мащенко:

– Так! Перерыв десять минут – и готовьте нашего Жухраюгу–Степанкова. Конкин пока свободен.

Николай Павлович спрыгнул на землю, а ко мне склонился Итыгилов, тихо спросив:

– Кофе хочешь? Ты молчи-молчи… вижу, что хочешь. Вот хлебни.

Как я ему был благодарен за это дружеское внимание. Не знал я тогда, что буду драть глотку в этой атаке ещё раз, но об этом потом когда-нибудь…

Ковыляя от автоплатформы, я мечтал растянуться на траве под деревом, из тени кроны которого навстречу ко мне шёл нервной походкой актёр в кожаной фуражке со звездой. В открытом вороте его кожаной тужурки рябила тельняшка – это был наш Жухрай, актёр Константин Петрович Степанков.

Мащенко нас представил.

– Ну что, заморился? – спросил меня Степанков и, не ожидая ответа, добавил: – Теперь моя очередь пыль глотать.

– Костя! Ты – Жухрай! Покажи класс малятам, потом горлышко прополощем от пылюки, – засмеялся Мащенко.

– Там, хлопцы, вже принесли… – лукаво улыбнулся Степанков, и его цыганские чёрные глаза брызнули озорными огоньками.

– Ну-ну! – повысил голос Мащенко. – Костя! На площадке ни–ни! Убью без сожаления! – он подставил кулак к носу Степанкова и, разжав его, пятернёй взял лицо Жухрая и, смеясь, добавил:

– Кокну!

И они весело пошли к съёмочной машине.

У дерева стояла воткнутая в землю лопата, на черенок которой я повесил для просушки гимнастёрку, скинул сапоги и присел, прислонившись к стволу.

– Тебя уже снимали?

Я открыл глаза и увидел Николая Бурляева, восседавшего на коне.

– П-погоди, ты Конкин?

– Да, меня сняли. Я тебя узнал. Ты ведь Николай Бурляев.

– Да. Я с–самый. – Конь заплясал под ним. – Ну-ну-у… – успокаивал он лошадку.

– Я буду с-сам с-ска-кать. Они отснимут С-Степанкова, тогда за м-меня в-возьмутся, – заикаясь, пояснил Николай и загарцевал к исходной точке, на которую стремительно, в окружении всадников и облаке пыли, приближалась операторская машина.