Литературная Газета 6443 ( № 50 2013)

Одна из самых значимых записей – о первой любви – исходная для понимания всего творчества Бунина, пронизанного духом утончённого гедонизма. Читатель, обращающий внимание на «молоденькую и недурненькую» гувернантку, пленившую юного поэта, упускает из виду главное: захваченность Бунина космическим Эросом предшествовала его реальной встрече с объектом предполагаемой страсти. Через 53 года он пишет рассказ «Муза» (1938) – тоже о первой любви. Целиком выдуманная героиня этого рассказа, как и невыдуманная гувернантка Эмилия Васильевна, – не более чем призрачные модификации «общего прекрасного женского образа» – архетипа Вечной женственности , культ которой на свой особый лад творил Бунин, продлевая золотой век русской литературы в эпоху торжествующего дионисического безобразия и «массового бесстыдства» (Д. Андреев). Так что мелькающие в тёмных аллеях бунинские красавицы – Антигона, Валерия, Натали, Руся, Таня... – это лики мифопоэтической «половины», без которой мужское бытие остаётся частичным, ущербным, неполноценным. Обратимся к упомянутой дневниковой записи: «Что меня ждёт? – задавал я себе вопрос. Ещё осенью я словно ждал чего-то, кровь бродила во мне, и сердце ныло так сладко, и даже по временам я плакал, сам не зная от чего; но и сквозь слёзы и грусть, навеянную красотой природы или стихами, во мне закипало радостное, светлое чувство молодости, как молодая травка весенней порой. Непременно я полюблю, думал я. В деревне есть, говорят, какая-то гувернантка! Удивительно, отчего меня так к ней влечёт? Может, оттого, что про неё много рассказывала сестра[?]» Перед нами – феноменологически точная фиксация элементарного психического обнаружения жизненного порыва , правда, пока ещё слепого и смутного, интенционально неопределённого. «Сном или, скорее, воспоминанием о каком-то чудесном сне была тогда его беспредметная, бесплотная любовь». Такою была первая Митина любовь в изображении Бунина. Очевидно, подобно толстовскому Мите Оленину Бунин сознавал в себе присутствие «всемогущего бога молодости», имя которого известно издревле – Эрот .

От Платона, чьи диалоги перечитывал не раз, Бунин знал, что первоначально эта космическая энергия, родственная поэтическому вдохновению, выражается в эротическом «устремлении к прекрасным телам», которое на пути восхождения миста к прекрасному самому по себе и обретению андрогинной полноты бытия трансформируется в любовь к прекрасным душам, не совместимую с чувственными экстазами, с «первой мессой пола». Острые, болезненные до безумия переживания тупиковости платоновской дихотомии душа–тело были показаны писателем в повести «Митина любовь». Лишь на первый взгляд эта бунинская вещь может показаться благодатным источником для спекуляций психоанализа, не ведущего к открытию каких-либо новых, одухотворяющих нас смыслов. Внимательное прочтение текста позволяет вскрыть бунинскую философию любви, не имеющую ничего общего с «переносом импульса похоти в космический план» (Даниил Андреев), сублимацией полового инстинкта (И.А. Ильин) или проекциями профанического эроса . Даже сцена Митиного падения с деревенской красавицей Алёнкой ( Афродитой Простонародной ), подменившей на какие-то мгновения лучезарный образ идеализированной им Кати ( Афродиты Урании ), становится эпизодом космической мистерии любви. Вот почему мы не можем согласиться с Иваном Ильиным, с высокомерием ортодокса утверждавшим, что «искусство Бунина по существу своему додуховно». Между прочим, этот тезис опрокидывается бунинскими переводами поэмы «Манфред» и мистерии «Каин». Кроме того, отметим, что духовность в том или ином виде всегда присуща искусству как человеческому мастерству и умению.