Литературная Газета 6446 ( № 3 2014)

А небо вскоре заголубело, солнце засияло. Снова стало жарко. Град быстро таял, обнажая мёртвую домашнюю и дикую птицу. Крыши изб, крытые тёсом, подсыхая, становились пятнистыми, на толстенном стволе кедра, крона которого накрывала нашу избушку, град сбил почти всю кору, и с одной стороны он стал голый; на стволах берёз вздувались огромные волдыри…

Погибли все колхозные поля – рожь, пшеница, овёс, лён, картошка, свёкла, морковь, всё-всё… Деревня зашлась в стонах и слезах.

Наступила зима, и, как всегда в те годы, упали глубокие снега, ударили трескучие морозы.

Малюсенькие запасы картошки и овощей, которые, несмотря на град, мы всё ж собрали с огорода, быстро таяли. На колхозные трудодни Олега нам выдали по нескольку килограммов муки, немолотой ржи, пшеницы и пару мешков куколя – обмолоченных головок льна, в которых иногда встречались льняные зёрна. Это была обыкновенная солома, оставшаяся от обмолота, но если её запарить в русской печи, то получалось нечто похожее на кашу, пахнувшую льняным маслом. Мы давились, но глотали.

Наступил момент, когда всё съедобное в нашем доме вместе с убитыми курами закончилось. В подполе и сусеках – шаром покати. Пришёл голод. Самый настоящий, похожий на блокадный.

Мама стала попрошайничать у соседей, но у всех положение было такое же аховое.

В один из дней мама, потеплей одевшись, с утра куда-то ушла, и её не было целый день. К ночи она вернулась и принесла несколько картошин и морковин, кусок хлеба.

Через день она опять ушла. И опять принесла еды… Я понял, что моя мама ходит в соседние деревни, в которых град не был таким сокрушительным, а то и совсем их не коснулся, и просит милостыню, или, как говорили в Петушихе, «побирается». До ближайшей деревни Талицы было больше десяти, а до другой – Большого Калтая пятнадцать километров. Идти надо было по глубокому снегу, проваливаясь почти по пояс, ориентируясь только по просекам. Несколько часов в один конец, несколько часов обратно…

Зимние дни коротки. Мама уходила ранним утром, затемно, и возвращалась глубокой ночью, едва живая от усталости и страха: путь лежал по тайге, в которой волки, рыси. Чтобы мы не сбежали из дома к соседям, мама припирала дверь снаружи. К ночи, когда темнело, мы с Ириной, прилепившись лицами к замёрзшему окошку, начинали реветь от ужасов, которые нам мерещились.

Но самое страшное было впереди…

Однажды поздним вечером, в середине января, когда мы трое – мама, Ирина и я – сидели у жарко растопленной печки, в дверь слабо постучали. Мама спросила: «Кто?» В ответ раздался слабый голос Олега: «Я…» Мама открыла дверь, и мы увидели всего в снегу, заиндевевшего, с мертвенно бледным лицом Олега. Он постоял несколько секунд, держась за косяки, хотел что-то сказать, но силы оставили его, и он рухнул из-за порога в избу лицом вниз…

Мама и я с трудом затащили Олега на его спальное место – скамью у стены, сняли промёрзшую, колом стоявшую на нём одежду, укутали в тёплые вещи, пытались о чём-то спросить, но он смотрел на нас невидящим взглядом, отвечал невпопад, а потом начал бредить, то и дело заходясь в тяжёлом кашле.

Очнувшись, Олег с трудом рассказал, что тридцать километров от Елбани, куда его на ремонтные работы в МТС снова отправил Терехов, он более суток шёл домой по бездорожью в сорокаградусный мороз. Его отпустили домой, когда убедились, что он действительно сильно болен. Просто разрешили покинуть МТС – иди…

Ночь прошла в тревоге, без сна. Поутру мама кинулась к Терехову. Тот велел отпустить для нашей семьи молока, муки, масла – всего понемногу, и дал каких-то таблеток. Мама просила у Терехова лошадь и сани, чтобы отвезти Олега в Маслянино, в больницу, но Терехов отказал: «Лошадей мало, половину град искалечил. Дороги нету. Снег глыбкий. А ежли лошадь ногу сломат? На носу посевна. Лихорадка, поди… Ничё, молодой – выжит».

Мама поила Олега горячим молоком, растирала грудь и спину раствором трав, давала тереховские таблетки, но толк был невелик. Олег пришёл в себя, ел понемногу и нехотя рассказал, как застудился, валяясь под трактором в мастерской, где отовсюду сквозило холодом, как его недели две лихорадило, но он всё равно ходил на работу.

Переход в Петушиху был для него, видно, настолько мучительным, что в какой-то момент своего рассказа, махнув рукой, он умолкал, на глаза наворачивались слёзы. На этом пути Олег и промёрз окончательно: ватная фуфайка – не для сорокаградусного мороза.

Шёл наобум Лазаря, то и дело сбиваясь с дороги, признаки которой ещё сохранялись в тайге, а в полях были напрочь заметены так, что искать её продолжение приходилось, обходя края поляны, увязая по пояс в снегу. Только одно и было хорошо – ярко светила луна, заливая белым светом снежные равнины, да жгучий ветерок вовсе утих. Иначе б Олегу не выбраться из сугробов, он так и застыл бы в них – усталость валила в сон…

Проходили дни, закончился январь, но Олегу становилось всё хуже, он не мог уже встать со скамьи, и я видел, как, отвернувшись к стене, мой брат молча плакал.