Литературная Газета 6447 ( № 4 2014)

– Вы упомянули, что работаете сейчас над новым переводом «Войны и мира», потому что прежний, сделанный ещё в двадцатые годы прошлого века, «не годится». Что с ним не так? Что вы хотите усовершенствовать?

– Новый перевод не «усовершенствует» какой-то старый. Новый перевод – это новое прочтение, новая интерпретация. Часто забывают, что переводчик – тоже читатель, и глубина его прочтения зависит от его языка, культуры и от степени знакомства с тем писателем, который переводится. У меня всегда была возможность глубоко вникать и изучать творчество тех писателей, которых я переводила.

Что касается прежнего перевода «Войны и мира», то там отсутствуют целые абзацы романа, много сокращений, переводчик как бы идёт «по событиям», особенно событиям войны с Наполеоном. Подробные психологические портреты персонажей Толстого его не интересуют. Иногда Толстой даёт четыре определения своему герою, а переводчик довольствуется одним!

– Вы и переводчик, и исследователь литературы. Это случается, но у вас, кажется, стало правилом: вы всегда стараетесь узнать больше об авторе, которого переводите, и сформулировать свои мысли о нём? Это помогает работе? А может быть, в чём-то её тормозит: ведь, погружаясь в мир автора всё глубже, переводчик может задуматься даже о непереводимости текста, о том, что он очень труден для восприятия людьми иной культуры...

– Как я уже сказала, у меня была возможность (и время!) углубиться в изучение творчества тех писателей, которых я переводила. Это потом сказалось в обширных послесловиях к каждому переводу. Например, в последнем переводе «Записок из подполья» (тоже новом, вышедшем в 2011 году) я написала в послесловии о том, что означало слово «воля» в России 1860-х годов, – не только в языке, но и в обществе. Воля – хотенье, воля – свобода...

В сегодняшней Швеции (где выходят мои переводы) люди не ограничены «своей культурой». И вообще надо сказать, что если писатель достигает человеческой глубины в своих произведениях, то это передаётся, даже если описанная среда чужая. Возьмём тот же роман «Война и мир»... В самом деле Толстой пишет о смерти – и не только на войне, где она насильственная, но ведь умирает и старый Болконский, и старый Безухов... И мы все тоже умрём[?]

– Русский читатель более-менее знаком со шведской прозой, но гораздо меньше – со шведской поэзией. Ищете ли вы какие-то параллели в скандинавской культуре, некую стилистическую опору, переводя русскую поэзию и прозу?

– Нет, никаких параллелей я не ищу. Как писатель пишет своим языком, так и переводчик. Переводчик – не стилизатор. Но надо всегда «поддерживать тонус» переводимого произведения. Могла ли Ахматова пользоваться таким словом? Её ли это лексикон? Это очень важно для поэзии, где мало слов, но прозаик – тоже художник слова, возьмём того же Евгения Замятина (я перевела его повести, рассказы). Разумеется, фонетический облик имеет огромное значение, и слова «говорят друг с другом», особенно в поэзии (и рифма только один из способов этого диалога между словами). Естественно, надо думать о звуковом строе и ритме в переводах, но это происходит как-то спонтанно, могу даже сказать, подсознательно... Если переводишь, не считаясь с этим, выходят такие ужасы, как I remember a wonderful moment вместо «Я помню чудное мгновенье» (этот пример приводил Набоков). Огромное длящееся «мгновенье», которое включает все воспоминания, становится в этом буквальном переводе просто кратким «моментом».

– Вы несколько десятилетий занимаетесь Велимиром Хлебниковым, вы читаете его в оригинале… Но доступен ли Хлебников обычному зарубежному читателю? Можно ли перевести, воспроизвести эту языковую игру?

– Нет, Хлебников, конечно, непереводим. Я его не переводила, а изучала из-за любви к живому слову, слову изменчивому, слову «в плавлении». Можно сказать, что я по Хлебникову научилась русскому языку, познакомилась с его богатыми возможностями.