Литературная Газета 6452 ( № 9 2014)

И время, кажется, спустилось ко мне милостью, раскрыло мне тихое неиспорченное Кривощёково, глухую мою окраину большого города. И вернулось всё-всё. Я лежал у стены и глядел в окно на дом Шальневых, опять замечал, кто к ним пришёл и стучит в дверь сбоку, как с непокрытой головой высунулась из сеней Устинька (тётя Устя из Верх-Ирмени ). В войну, когда шастали всюду тёмные люди, Устинька следила по утрам, зажёгся ли свет у Тани, жива ли с Витей. Живёшь маленьким и ничего наперёд не знаешь, не догадываешься, как вспомнится что-то потом, о чём пожалеешь, что необычайно восхвалишь. Вот на стене вместо коврика красовались плакаты с изображением армейских погон, фотографиями маршалов последней войны, матушка, когда белила, то отцепляла их и после снова крепила кнопками, и я укладывался на ночь, просыпался рядом с великими героями и ни на день не забывал о них. Так было и в последнее утро. Где эти плакаты, когда они состарились и матушка свернула да положила в кладовку или сожгла, почему не колыхнулось чувство сберечь «для истории» и на память о своей жизни? Почему Господь не устроил так, чтобы целой сбереглась комната, той же, побелённой ютилась печка и не выкинули новые хозяева мою недлинную койку и (если мать не снимала) не содрали со стены напечатанных маршалов во главе со Сталиным в форме генералиссимуса?

Забытое детское чувство к Сталину прислонилось ко мне в сей миг.

Так вот, Витя, каким ты был в свои невинные времена… Великая страна, со всех сторон защищённое детство, вырастал без отца и не боялся, что сильные мира сего (как теперь) выкинут на помойку, каждую весну ждал с матерью хоть маленького облегчения, уехал далеко-далеко, не голодал и даже койку не снимал у хозяек, выучился и поехал в село, и ни разу не подумалось, что в этой жизни можно пропасть, искалечиться, умереть без скорой помощи…

– Уезжал при Хрущёве, вернулся к чужому дому при «царе Борисе», – сказал мне двоюродный брат при встрече на станции.

Приехал я в первый раз после смерти матери в одиннадцать вечера, и ещё тлела на западе тёмно-малиновая заря, с переходного моста виделись вдали края левобережных строений и горизонт у Дюканово (что за нашей улицей Озёрной). Так сразу защемило, повеяло чем-то сибирским, знакомым и на годы забытым. В такую же пору, но тридцать лет назад встречал я бабушку Анастасию из Топок, поднимался по этим же ступенькам моста и долго ехал с ней на трамвае до нашей улицы Лагерной (Базарной) – мимо Каменки слева на взгорке, через Обь, мимо башни, через площадь Станиславского и мимо довоенных деревянных бараков. «Витько, – обращалась она ко мне по-хохлачьи, как-то неласково (со всеми так), – а билет назад где будемо брать?» – «Да бабушка! Вы ещё к нам в ворота не зашли, а уже думаете, как в Топки уезжать..» – «Та там ж куры, порося, помидоры полить…» – «А крёстная на что? А Люся! А Таня!» – «У них свои заботы…» Матушка моя часто жаловалась: «Вот такая у нас бабушка... И раньше так: «Я одна, мама, поживите ещё хоть с недельку, ничего делать не надо, чулок вяжете – и ладно, всё ж с вами повеселей будет, поживите, в Топках без вас не пропадут, их там много». Не-ет! Приедет, уже через день считает на пальцах, сколько осталось, пора билет брать! Я плачу. Такая вредная была наша бабушка…»

Что же там в доме осталось от нас? Напомните мне, стены, верните мне меня самого… Где моя этажерка в углу, всегда внизу промерзавшем?

Мать не перевезла её в дом № 12. Толстые тома «Русские писатели о языке» и собрание сочинений Белинского я после десятого класса перечитал всё и теперь хотел бы заглянуть на страницы с моими подчёркиваниями и числами. Всё куда-то исчезло; когда грузили в контейнер всякое добро, то забрали лишь шесть томов Паустовского да шесть томов «Песен донских казаков». А куда делся рыхлый чемодан с моими школьными дневниками, письмами родни и прочими листиками? А куда выбросили зеркало с потёками, всё детство моё висевшее между окном на улицу и кроватью? Жалко саму кровать, на которой спал отец и меня маленького подбрасывал над собой. Всё жалко. Даже рукомойник, даже ложки и вилки или щербатой чашки. Книг у меня было мало, не понимаю, как стал я писателем, – в детстве читать не любил, и только в десятом классе кто-то подсунул мне «Тихий Дон», и я не забуду, как ближе к полуночи, когда уже матушка укладывалась спать, читал я главы про Гришку и Аксинью, пропуская страницы про что-то другое, даже помню, как болели мои коленки на табуретке, как уже хотелось кого-то полюбить и как я еле-еле просыпался под матушкины крики: «Уже картошка готова, вставай!» Почему ничего не предчувствуешь, не дрожишь над чем-то, что не вернётся?