Литературная Газета 6465 ( № 22 2014)

Я рассказала сестре Джулии и Полю о фестивале «Императорские сады России» в Санкт-Петербурге, об участии в нём фонда «Арт-Линия», о героинях шести рассказов о розах, цветущих в прекрасном парке Северной Пальмиры, и попросила разрешения на черенок с куста профессора Найта, который немедленно получила. Поль тут же позвонил главному садовнику Four Seasons и договорился с ним, что он сам выберет правильную ветку и даст путёвку в жизнь новому саженцу.

Переложив садоводческие заботы на профессиональные флорентийские плечи, я занялась сбором материала о жизни и творчестве поэтессы Элизабет Барретт Браунинг. Про её удивительный роман с другим английским поэтом Робертом Браунингом я уже кое-что знала. История их любви превратилась в начале XX века в бродвейский хит, дважды удостоившийся экранизации.

Элизабет Барретт Моултон родилась в 1806 году в состоятельной семье рабовладельца-плантатора. Пока владения мистера Барретта на Ямайке разрастались и приносили прекрасный доход, он растил и воспитывал детей в Англии, не жалея денег на их образование. Элизабет, старшая из двенадцати детей, обожала отца, прекрасно училась, читала запоем, в восемь лет переводила Гомера, а в десять написала поэму «Марафонская битва». Родители поощряли поэтические опыты дочери, и на четырнадцатилетие отец подарил Элизабет пятьдесят копий её первого сборника стихов.

В пятнадцать лет у Элизабет проявились признаки тяжёлого недуга – страшные головные боли и боли в спине. Диагноз так никогда и не был поставлен. Ей становилось то лучше, то хуже, доктора давали разные рекомендации и лечили единственными в ту пору обезболивающими средствами – производными опиума и морфия. Возможно, эти лекарства ещё больше стимулировали и без того живое воображение девушки, ещё больше обостряли её чувствительность и восприятие действительности.

Говоря сегодня об Элизабет Барретт, мы бы сказали, что она была ангажирована и политически, и социально. Она писала о бесправном положении женщины в обществе, о непосильном детском труде на фабриках. Она выступала против рабовладения и приветствовала освободительное движение в Италии. Опубликованная в 1857 году поэма «Аврора Ли» была высоко оценена современниками, а известный литературный критик Рескин даже назвал её лучшим поэтическим произведением XIX века в Англии.

История молодой девушки, решившей стать поэтом и отстаивающей свою позицию, вдохновила художника прерафаэлита Хьюза на создание изящного полотна «Аврора Ли отказывает своему жениху Ромни». Правда, к концу восьмой части поэмы предшественнице будущих суфражисток удаётся отстоять и право на самоопределение, и право на простое женское счастье. Получилось весьма автобиографично.

Два события серьёзно повлияли на психическое здоровье мистера Барретта-старшего – смерть жены и отмена рабовладения в английских колониях. Потеряв чернокожих рабов, он тем не менее остался рабовладельцем. Только теперь он безраздельно властвовал в семье, требуя беспрекословного подчинения от окружающих. Взрослые дети превратились в бесправных заложников деспота-отца. Малейший шаг к самостоятельности расценивался как предательство и преступление, за которое полагалось суровое наказание – отлучение от семьи, лишение наследства и запрет на упоминание имён провинившихся.

Страшно сказать, но болезнь дочери очень устраивала отца. Элизабет была его любимицей, он ею гордился, окружив её заботой и вниманием.

Ужасная трагедия, в которой Элизабет винила себя, – гибель любимого брата Эдварда – не только нанесла тяжёлый удар по её и так хрупкому здоровью, но и ещё теснее связала отца с дочерью. Она стала добровольной затворницей в лондонском доме на Уимпол-стрит, 50. Кроме домашних Элизабет виделась лишь с подругой – поэтессой Мэри Митфорд и мистером Кеньоном – другом семьи, весьма состоятельным джентльменом с репутацией покровителя искусств.

Элизабет не покидала своей комнаты на верхнем этаже и почти всё время проводила в постели. Ей казалось, что она скоро умрёт, её не только мучили боли, но и беспокоил солнечный свет, поэтому шторы на окнах по большей части оставались задёрнутыми. Восточный ветер приносил невыносимые страдания, и плотная бумага заклеивала все оконные щели. Она жаждала тишины, от звуков в доме больную защищала двойная дверь. Зато дверь в комнату отца легко открывалась, и каждый вечер он входил к дочери без предупреждения, подходил к изголовью постели, брал её руку, и они вместе молились. «[?]Но не по книге, – писала Элизабет подруге, – а по наитию, с искренним чувством. Мол, рука лежит в его руке, и в мире нет никого, кроме нас двоих…»

Вообще-то кое-кто третий при этих душещипательных сценах присутствовал, и звали его Флаш. Он самозабвенно и бескорыстно любил Элизабет всю свою жизнь. Даже внешне он был на неё похож: такие же, как у неё, огромные печальные глаза, а шелковистые длинные уши спаниеля поразительно напоминали тёмные кудри хозяйки, обрамлявшие её бледное худенькое личико.