Литературная Газета, 6553 (№ 20/2016)

Против, может статься, был бы сам Макьюэн: круг вопросов, которые он успевает назадавать в небольшом совсем романе, категорически не хочет ограничиваться судопроизводством. Семейный кризис и болезненное старение, разъедающая обида и трудоёмкое прощение, светский гуманизм и религиозные идеалы...

Эту возвышенную повестку Макьюэн не чурается оттенять зарисовками о насущном: так, разочаровавшийся в собственной профессии адвокат во время репетиции (музыкальная линия, к слову, так же тонко тянется сквозь весь роман, как и более «упитанная» юридическая) совсем некстати заговорит о работе. Расскажет, как несправедливо осудили четырёх ирландцев, – и в этой субъективной накипи проступят разом и национальный вопрос, и классовый, и бюрократии между делом оплеуха. Стилевой аскетизм автора уместен и оправдан: словесных вензелей до скудости мало, зато смыслы укладываются, как кирпичи, один к одному.

15 лет назад получивший премию за перевод макью­энского «Амстердама» Виктор Голышев – который, надо сказать, и нынче не подвёл – говорил об этом так: «Что автор хочет сказать, то он и говорит. Сейчас этого почти никто не умеет делать». А побеседовать автор хочет прежде всего о человеке – оттого именно у седых висков Фионы сходятся все линии и пунктиры. Из-за упомянутого аскетизма это, быть может, выглядит чуть схематично, но искусность выделки пробуждает уважение. Однако независимо и даже вопреки – выделке и сухопарой букве закона – в скупой на выразительность прозе Макьюэна то и дело ослепляют детали. Вот супруги, между которыми разверзся каньон, примирительно вальсируют вокруг чашки кофе, вот судья, сидя напротив восторженного юноши, опасливо прячет руки под стол, вот смертельно больной мальчишка неумело играет на скрипке – и как тут не спеть вместе с ним. Именно удивительная точность мизансцен, стирающая аккуратно выстраивающиеся на протяжении романа границы – статусные и профессиональные, – и перекрывает все возможные претензии. В конце концов, оправдательный приговор куда труднее даётся в человеческом, а не в правовом измерении.

Андрей МЯГКОВ

В тисках толерантности

В тисках толерантности

Книжный ряд / Библиосфера / Субъектив

Шатурин Сергей

Теги: Анатолий Гладилин , Тигрушка

Анатолий Гладилин. Тигрушка. – М.: РИПОЛ классик, 2016. – 320 с. – (Легенды оттепели).

Литературоведческая категория «тема» не в чести у критиков: её часто считают чисто внешним и неважным элементом произведения. А ведь именно она выражает суть сочинения: о чём оно написано. Новая повесть известного прозаика-эмигранта даёт богатую пищу, чтобы порассуждать об этом.

В аннотации, которая по нынешнему обыкновению безыскусно вынесена и на заднюю часть переплёта, сказано, что «Тигрушка» посвящена «невероятному поколению людей, навсегда свободных», то есть шестидесятникам. Конечно, этот мотив тут есть: сам автор присутствует в перипетиях сюжета, потом излагается (кратко) история болезни и смерти Василия Аксёнова, более детально изложены обстоятельства с его наследственными делами. Потом ещё упоминается Андрей Битов, который подружился с хозяйским котом. И всё! Поэтому заявление автора аннотации, что тут сказана «вся правда» о поколении, мягко говоря, весьма преувеличено.

Сам автор формулирует тему повести по-другому: в начале он торжественно обещает писать только о хвостатых, усатых и полосатых, но не удерживается от того, чтобы подробно не рассказать о стиле жизни своей семьи на французской чужбине. Кому же верить – прозаику или издателям?

Думается, неправа ни та, ни другая сторона. «Тигрушку» можно было бы отнести к многовековой традиции изображения в литературе души и повадок братьев наших меньших. Но в данном случае это не тема, а материал. На самом же деле повесть касается тонкой и малоизученной проблемы – глубоким изменениям в психике человека, покинувшего родину и пытающегося адаптироваться в чужой среде.

Начинается всё с эпизода нападении на редакцию парижского журнала «Шарли Эбдо». Оказывается, большинство французов мечтали, чтобы в терракте обнаружилась рука Москвы, и были сильно разочарованы, когда выяснилось, что убийцами были их соотечественники – арабы. Это настраивает на представление, что писатель после долгих лет жизни в эмиграции сохранил трезвость мысли, не впал в общеевропейскую паранойю.

Увы, подтверждений этому предположению не воспоследовало. Напротив, текст изобилует свидетельствами того, что автор вдоволь надышался воздухом европейской толерантности, общемировых ценностей, и они взяли в тиски его менталитет.