Литературная Газета, 6592 (№ 13/2017)

Я со своей съёмочной группой осталась на Лубянке. Это было зрелищно. Там присутствовало огромное количество теле-, фото- и кинокамер. Люди возбуждённо переговаривались. То здесь, то там возникали импровизированные митинги. Кадры падающего памятника и аплодирующей толпы есть во всех телеархивах ведущих телекомпаний. Их не раз крутили, как символ победившей демократии и конца СССР.

А о том, что происходило в это же время у здания ЦК, несколькими годами позже рассказал нам бывший коллега Алексея по работе в международном отделе, специалист по истории и экономике Китая.

Привожу его рассказ полностью:

«В то время я в Москве был. В отпуск так и не успел уехать. Смотрю, в новостях рассказывают, что к вечеру собираются демонтировать Дзержинского. Вот я и решил съездить на работу, книги свои и справочники по Китаю забрать. Мало ли чего им ещё придёт в голову демонтировать.

Приезжаю, захожу в третий подъезд. Там вроде всё чин-чинарём, милиционер на входе пропуск проверил, только в коридорах народу немного – отпуска же. Взял ключ. Поднялся к себе в кабинет на пятый этаж. Сижу: книги, подшивки статей перебираю, решаю, что брать, что не брать. Да так увлёкся, что не заметил, как две сумки набилось.

В кабинете душно, пыльновато – давно не убирали. Решил я окно открыть, чтобы посвежее было.

Только открыл – слышу шум, как будто люди чего-то поделить не могут. Я на подоконник встал, чтобы улицу виднее было – а там… Мать моя женщина! Народу скопилось! Митингующие чего-то кричат, руками на здание показывают, мне показалось, прямо на меня. Ну всё, думаю: опять, как при Ленине, почту, телеграф, телефон брать пришли.

Подхватил я свои сумки – и вниз. Решил не через центральный подъезд выходить на площадь, а через запасной выход, в переулок. Только шагнул на улицу, тут меня кто-то огромный и взъерошенный хвать за плечо и шипит так тихо:

– Ну, гад, знал я, знал, что кто-то спасаться через чёрный ход будет. Отдавай свои сумки! Что там у тебя народное награблено: деньги, колбаса цэковская?

Я прижался к двери – вдруг драться начнёт? И говорю:

– Книги там у меня, китайские.

– Чё заливаешь, какие книги? Какие китайские? У, морда привилегированная!

И уже молнию на сумках рвёт, и все мои любимые книги прямо на асфальт вываливает.

– И правда, книги… – И трясёт их, трясёт. – Ты чё, псих? Где кремлёвская колбаса, сосиски где? – Орёт он мне в лицо.

– Я учёный, консультант международного отдела, – собирая книги с мостовой, втолковываю ему.

– Ну, доконсультировался. Закроют твоё ЦК, конец твоим привилегиям, – уже незлобиво сказал мужик.

И он вновь разочарованно посмотрел на меня, как на больного».

Рассказывая это, бывший сотрудник международного отдела вертел лысоватой головой по сторонам, как будто каждую минуту мог вновь появиться огромный взъерошенный мужик и учинить свой допрос.

Захава и курящие лани

Не знаю, для кого как, но для меня студенчество – это счастье, это другой воздух и другие краски. Это другая жизнь вдали от взрослого диктата, контроля и даже дельных советов, нужность которых в этом возрасте сомнительна.

Это полный «фридом»! Хмелеешь от одного только осознания того, что ты свободен. Для меня студенчество было брызгами шампанского и блистательным обещанием чудес. «Блистательно мне был обещан день», – сказал поэт. Я же ощущала, что мне обещана блистательная жизнь.

Свой студенческий билет, а через несколько лет и диплом с записью «Актриса драмы и кино» я получала из рук Бориса Евгеньевича Захавы. В фильме Рязанова «Гусарская баллада» он сыграл роль Кутузова. Те, кто видел этот фильм, могут припомнить облик Захавы. Ученик самого Вахтангова, к тому времени он был и народным артистом СССР, и лауреатом Госпремий, и, собственно, ректором Щукинского училища. Но для нас, студентов, он был живой легендой ещё и потому, что был выпускником Пажеского корпуса.

Для меня лично Пажеский корпус это было вообще из сказок: царь-царевич, король-королевич…

Влюблённая в поэзию, я тогда зачитывалась «поэзами» Северянина:

Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж...

Королева играла – в башне замка – Шопена,

И, внимая Шопену, полюбил её паж.

Было всё очень просто, было всё очень мило:

Королева просила перерезать гранат,

И дала половину, и пажа истомила,

И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,

До восхода рабыней проспала госпожа...

Это было у моря, где волна бирюзова,

Где ажурная пена и соната пажа.

Вот этот самый паж и был нашим учителем.

При его небольшом росте он не выглядел мелким и даже выглядел крупным, потому что крупным был масштаб личности. Ещё в Пажеском корпусе его научили держать спину, и эта спина до самой смерти была прямой.

Ещё при этом росте он как-то так умудрялся смотреть на наших долговязых студентов, что со стороны было ощущение, что он смотрел сверху, а они приседали и смотрели на него снизу.