Литературная Газета, 6597 (№ 19/2017)

Крикнешь – а кто отзовётся?

Ветер, цветы, облака?

Лишь из глухого колодца

Память твоя улыбнётся

Призрачна и далека.

Процитированное печальное лирическое стихотворение «В брошенной деревне» принадлежит Олегу Кочеткову, который в другом стихотворении, очень эмоциональном, тяготеющем к романсному мелосу, продолжает вслед за Тютчевым и Заболоцким тему «последней любви»:

Звёзды стынут и колко дрожат,

А в тебя провалился мой взгляд,

Моя речь, осязанье и слух!

Покачнувшись на нитке льняной,

Виновато сверкнув при луне,

Нависает мой крест над тобой...

«Крест»

Причём журнал «Наш современник» не только поэтически ностальгирует о прошлом, но и всегда поддерживает радикальное разделение «мы – они» или «мы – вы» (по аналогии с теми сетевыми ресурсами, где обозначаются «свои люди»): «И каких бы насмешек-названий / Не давали вы этой стране, / Ложь манкуртовских ваших стараний / Ничего не изменит во мне» (Владимир Шуваев) – хороший образ (из Ч. Айтматова). Такое разделение помогает журналу сохранять границы поэтической традиции от размывания. Правда, порой «стражники» слишком непримиримы и непоследовательны, например, для Льва Котюкова, имя которого в советские годы было весьма известно, «они» – это окололитературные «борзописцы-иуды», родословную которых он ведёт от чёрта, а свою, разумеется, от Бога, и, без ложной скромности заявляет, что он сам слышит «молчанье Бога», как будто... «самого себя», хотя в другом стихотворении свою душу сравнивает ...с адом. Но такая почти что пародийная противоречивость – редкость для «Нашего современника», который фильтрует поэзию в соответствии со своей идеологической позицией, и это наделяет феномен поэзии журнала замкнутостью, выраженной консервативностью, но и, повторю, порой – эмоциональной лирической глубиной, почти утраченной многими журналами. Мелодичность интонационная и возвращающаяся из читательской ссылки, снова трогающая душу лирика, превозмогают рацио­нальную платформу, поднимаясь над ней поэтической аурой, ведь традиционная поэзия, несмотря на постоянную опасность «не попасть в чужой синтаксис, ритм» (Дм. Веденяпин), уже как бы генетически близка читателю, приближая его к той «поэтической тайне невысказанного», что пронизывает жизнь души и адресована чувствам, которые для компьютерного менталитета могут предстать архаикой, «вчерашним днём», ибо традиционный стих и сам имеет вневременную (действительно, называемую порой архаичной) глубину, как бы закодированную в самой ритмике, и от поэта требуется лишь наполнить раскодированное своим индивидуальным. Или всеобщим, то есть своё индивидуальное принести в жертву поколенческому, и тогда стихи отразят время с его современными реалиями, но бессмертие им как раз в связи с обострённой современностью не гарантировано: поэзия – не документ истории (хотя при определённом сужении взгляда на неё может восприниматься и так), а документ человеческой души, психики, внутренней жизни – и слабость сегодняшнего поэтического поля мне видится именно в том, что стихотворная речь перестала выражать космос человеческого «я», отвлечённая «шумами» и «брендами» окружающего мира.

Но, к сожалению, случается достаточно часто: при следовании «классической поэзии» банальное побеждает. Но банальное не равно традиционному. Чувство не может быть банальным, потому что всегда индивидуально, и только, став коллективным, то есть чувством толпы, оно превращается в опасное клише, сужая до примитивности смыслы и лишая объёма форму. Здесь мне видится основная угроза от «китч-интернет-поэзии», имеющей, конечно, и свои достижения, в особенности – популистские и пропагандистские.

А если говорить о банальном – банальным может быть и верлибр, и визуальное стихотворение: как вызывающе броская одежда часто скрывает заурядность и пустоту личности, так и в искусстве. Потому что поэзия идёт из той непознанной ещё сферы бессознательного, где скрываются древние прообразы, общечеловеческие по наполнению, – именно потому она отмечена знаком вечности. Владимир Маяковский отпел «Россию Блока», уподобив его символическую образность «жестянкам консервов», однако поэзия ХХ века испытала гораздо более сильное влияние «отпетого», а не крушителя устоев. После «перестроечной революции» вместо одного гиганта-низвергателя – Маяковского, эпатажный протест которого против традиционных ценностей порой доходил до кощунства («Я люблю смотреть, как умирают дети») – пришло много микроскопических ниспровергателей. Но разве совсем молодые поэты ХХI века не обращаются снова к Блоку, Цветаевой, В. Иванову, Гумилёву?.. А влияние Маяковского испытывают единицы (например, Евгений Карасёв, «Арион» , № 1, 2017).