Литературная Газета, 6598 (№ 20/2017)

– Есть бездна брошенных замыслов и начал. А потом вдруг из этой свалки выворачивается какое-то одно начало, и ты за него цепляешься, и оно уже не кончается, пока ты его не напишешь. Я выработал одно правило, но ему всё труднее следовать: если удаётся всё-таки включиться в текст, то уже не вставать до тех пор, пока ты его не кончишь. Это очень правильный подход, поскольку текст – это связь всех слов. И ты сюда уже не вернёшься, как говорят, в эту реку ты уже не вступишь, следовательно, надо пройти весь текст, но это не всегда удаётся. Это называется «вдохновение» или, может быть, это ещё какое-нибудь состояние, но когда ты вступил в текст – это уже то, что нельзя победить, и то, что происходит уже помимо тебя. Вот это уже настоящее письмо. Но оно бывает время от времени, и по молодости оно случалось чаще.

– А вы сами себя чувствуете классиком? Ведь ваши произведения уже есть в школьной программе.

– Какой классик?! Если бы умер летом 1994-го от диагноза неоперабельный рак мозга, то, может, и был бы ещё один классик, время бы показало. Но я отказался и вот прожил ещё 23 года. Мне не подходит понятие «профессионал», так же как и «писатель», разве немножко «прозаик». В лучшем случае канцелярская формула из нашего издательского договора: «в дальнейшем именуемый Автор». Сколько продлится «в дальнейшем», не знаю. Больше шестидесяти лет прошло от начала…

К тому же, школьная программа – это разве классика?

– А что такое классика?

– Классика – это текст, который не требует себе доказательств. Вот всё, что я могу сказать. Быть в школьной программе… Я считаю, что «Пушкинский дом», например, наиболее такой растиражированный роман. Это просто из ненависти к школьной программе, потому что нельзя преподавать хорошую литературу в школе или надо как-то иначе преподавать. Я не знаю, что надо делать, но я был счастлив, что я не прочитал, да я и до сих пор не прочитал...

– «Евгения Онегина»?

– «Евгения Онегина».

– Это шутка.

– Почти. Например, «Войну и мир» я читал, когда уже сам был писателем – помню, с фонариком, в шахте – не мог оторваться от этого романа. Значит, это было уже в 22 года. Я был готов его прочесть, вот в чём всё дело! Но не в школе же это читать. Вот и Чехова я был готов прочесть, когда учился на Высших сценарных курсах: там очень много показывали кино, и я удивлялся, что же это у нас такое плохое кино, когда у нас уже Чехов был. Тогда я перечитал повести Чехова «Дуэль», «Три года», что-то ещё. И я был поражён, до чего же это сценарно точно, и помню, я об этом заявил Иосифу Хейфицу в 1967 году. Говорю: «Что же это все жалуются, что нет сценариев, а никто не снял «Дуэль»? И он был очень счастлив найти во мне единомышленника, сказал, что он всю жизнь мечтает и пробивает эту вещь. И оказалось, что он всё-таки, старик, сумел это снять! Он снял великолепный фильм с довольно-таки тяжёлым названием «Плохой хороший человек» или что-то в этом духе, с Далем в главной роли. Но это замечательный фильм, с чудными актёрскими ролями – и это Чехов. Настоящий герой в кино, на мой взгляд, это не тот, который стреляет, а тот, который Гамлет, способный душу показать человеческую. И вот к вопросу о глубине: что такое «Гамлет»? Сколько бы его ни ставили, он будет всегда «Гамлет», и всегда будет не поставлен.

Мы и с Пушкиным-то не справились – что нам с Шекспиром справляться? Это сложно. Не уверен, что мы можем быть какими бы то ни было читателями Шекспира.

– Что вас наполняет?

– Если сверху не нальют, то ничто меня и не наполнит. Так что жалоба сума­сшедшего у Гоголя, что перестаньте капать мне на голову, она всегда мне казалась какой-то странной. Но я замечал только одно, что если ты как следует сумеешь опустошиться в работе, в исполнении замысла, исполнении текста, если ты сумеешь по своему ощущению полностью опустошиться, выплеснуться и завершить, то это такое счастье на самом деле, и такая свобода, и такая пустота великая. И тут же берут и в тебя наливают. Вот это я понимаю. А что наливают – это ещё надо пожить, походить, погулять, попьянствовать, порасплескать. Вот ещё надо получить гонорар. Что-то подступает, подступает за счёт растраты. А что ты успел растратить и за счёт чего – это совершенно непонятно. Вот Пушкин – у него каждое слово надо взять и понять. Он очень боялся празднословия и много раз вымаливал у высших сил, чтоб его не было. Надо научиться непразднословно читать, и только тогда уже начинает доходить каждое слово:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною: