Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

98. Денежный пер., 1/8 (с.), — дом Дворцового ведомства. Ж. — в 1850–60-е гг. — поэт, прозаик, лингвист, историк и археолог, директор Оружейной палаты (1852−1870), редактор журнала «Москвитянин» (1849−1850) — Александр Фомич Вельтман и его вторая жена — прозаик Елена Ивановна Кубе. Здесь, как и в Бол. Кисловском переулке, проходили литературные «вельтманские четверги». Б. — М. Н. Загоскин, В. И. Даль, М. П. Погодин, И. И. Срезневский, Л. А. Мей, Н. Ф. Щербина, В. В. Пасек, позже — А. Н. Островский, Е. Н. Эдельсон, А. А. Григорьев, И. Д. Кокорев и многие другие.

Дом № 1/8 по Денежному переулку

А с 1870 по 1879 г., по год своей смерти, в этом доме жил (и также в служебной квартире на 1-м этаже) — историк, публицист, ректор Московского университета (1871−1877), директор Оружейной палаты (1870-е гг.) и действительный тайный советник — Сергей Михайлович Соловьев, его жена Поликсена Владимировна Соловьева (урожд. Романова) и их дети: будущий автор исторических романов Всеволод, будущий поэт и философ Владимир, будущая писательница и мемуаристка Мария и поэтесса и художница Поликсена (псевдоним Allеgro).

Здесь часто бывали друзья Сергея Михайловича — А. А. Фет, П. И. Бартенев, историки И. Е. Забелин и Н. И. Карев, Е. Ф. Корш, Н. Х. Кетчер, переводчик Шекспира В. И. Герье и молодой тогда ученик Соловьева, тихий, чуть заикающийся историк Василий Ключевский.

Жили легко и даже весело: читали стихи, спорили, ставили домашние спектакли. В такие вечера, как пишут, зажигались все лампы, готовили чай и до поздней ночи раздавались звонки и долго, «всю ночь, гудели голоса в гостиной». А в кабинете историка, не уместившись на полках, стопками стояли книги на полу, на стене красовались гравюры с изображениями Петра Великого и Екатерины Второй (двух любимых исторических лиц историка), а на диване — подушка с вышитой бисером кошкой. Кошек Сергей Михайлович очень любил, но в доме их не заводили. Кстати, как писала К. М. Ельцова, сестра философа Лопатина, бывавшая в этом доме, глава семейства сопоставлял обычную кошку с душою русского народа: мягка и кротка, безответна до последней минуты, но если ее раздразнить, она делается страшным зверем…

Интересно, что комната сына, Владимира, философа и поэта, была оборудована в полуподвальном помещении дома. «Вечерами, в темноте, там было жутко, — пишет та же Ельцова. — Комната тоже была вся в книгах — на полках, и на столе, и на полу». Пол был обит чем-то мягким, шаги утопали. «Мы садились на диван и снова при свете луны или фонаря с улицы вели свои беседы. А Володя ходил крупными шагами, с сжатой в кулак рукой перед грудью и прищуренными глазами…»

Видимо, здесь, как пишет его сестра, поэт устраивал матери скандалы из-за того, что в его комнате наводили порядок. «Он совершенно не выносил, чтобы убирали его комнату, то есть его письменный стол, равно чтоб касались подоконников, шкапов, всего, куда он только мог положить книгу, газету, бумагу, записку, так как при уборке все куда-то исчезало». Мать же считала, что убирать надо, и, боясь претензий сына, она даже не доверяла прислуге, а начинала убирать сама. И если В. С. замечал «такую уборку», начинался крик. Он даже угрожал съехать и, убегая, громко хлопал дверьми. А потом, посидев у себя в тишине, тихо крался в комнату матери (он звал ее, любя, «мамант») и целовал у нее руки, прося прощения. «Положим, я глуп, — произносил любимую свою фразу, — положим, я очень глуп, но не так же я глуп, чтоб не знать, что мне удобнее и покойнее…» И очень боялся заразиться «дурной болезнью», из-за чего завел привычку буквально обливаться скипидаром. «Этой жидкости он придавал не то мистическое, не то целебное значение, — вспоминал один из его друзей. — Он говорил, что скипидар предохраняет от всех болезней, обрызгивал им постель, одежду, бороду, волосы, пол и стены комнаты, а когда собирался в гости, то смачивал руки скипидаром пополам с одеколоном и называл это шутя Bouquet Solovieff („Букет Соловьева“. — В. Н.)». Но эта брезгливость не мешала ему весной, на Пасху, садиться на подоконник «выставленного окна» этого дома, спиной к комнате, и свесив ноги за окно, христосоваться с очень непривлекательными на вид, грязными и пьяными нищими. Прохожие обалдевали, извозчики посмеивались («Ну, что ж это за барин за такой задушевный!»), а он, в приступе доброты, выносил им и деньги, и яйца, и даже вино. Но когда осмелевший нищий полез было через окно в дом, мать философа восстала: «Нет, нет, этого я не хочу; пьяный, с улицы… Тут действительно какую угодно заразу можно схватить…»