Литературное произведение: Теория художественной целостности

Знать, самым духом мы рабы
Земной, насмешливой судьбы;
Знать, миру явному дотоле
Наш бедный ум порабощен,
Что переносит поневоле
И в мир мечты его закон!

Между «для духа нет оков» и «самым духом мы рабы» большая дистанция, и в основе этих различий коренные перемены общественно-исторической действительности и связанная с ними эволюция романтизма, а также все более укрепляющийся реалистический анализ традиционных романтических противоречий. Этапный момент в таком освоении антитезы «поэт и толпа», безусловно, стихотворения Пушкина (особенно «Поэт и толпа», 1828), где герои-антагонисты принадлежат внутренне противоречивому единому миру и где обнаруживаются не только взаимные связи, но даже необходимость их друг для друга.

Есть прежде всего естественная необходимость: поэт не может не обращаться к миру и людям, которые, в свою очередь, не могут жить без поэзии. Но есть и своего рода «превращенные формы» этого естественного закона, когда противостоящий миру романтический поэт, оказывается, не может обойтись без толпы, которую он беспощадно бранит (вспомним слова Пастернака о «романтической манере»: «Это было пониманье жизни как жизни поэта… Вне легенды романтической этот план фальшив. Поэт, положенный в его основанье, немыслим без непоэтов, которые бы его оттеняли… Эта драма нуждается во зле посредственности, чтобы быть увиденной, как всегда нуждается в филистерстве романтизм, с утратой мещанства лишающийся половины своего содержания» ² ), а «толпа» при всем этом нуждается в мифе о романтическом «безумце», которого она одновременно и унижает, и славит, и учит пользе дела, и боится ³ .

У Баратынского этот внутренний конфликт предстает в очень многообразных формах и разных, порой прямо противоположных разрешениях. И мечта преодолевает земные заботы:

Прощай, владенье грустной были,
Меня смущавшее досель,
Я от твоей бездушной пыли
Уже за тридевять земель.

И суета одолевает поэзию:

Так мгновенные созданья
Поэтической мечты
Исчезают от дыханья
Посторонней суеты.

Но ведь и сама противоположность этих решений не может не стать предметом лирического осмысления.

Словом, конфликт все более и более углубляется, проясняется не только взаимосвязанность мечты и действительности, но и собственная раздвоенность в каждом из этих миров. И даже если развести противоречие между «для духа нет оков» и «самым духом мы рабы» на две стадии человеческого развития или, как в раннем стихотворении Баратынского, «две доли» – «кипящих юношей» и «испытавших судьбину», то еще острее встает вопрос о том, как же связаны эти стадии в «полном и ясном изображении жизни»: в том «полном описании», которое, по Баратынскому, «есть в то же время и самое верное» в противоположность «истинам относительным, которых отдельное выражение внушает ложное понятие» (с. 431). Критикуя «прежних романистов» за то, что «одни выражают только физические явления человеческой природы, другие видят только ее духовность», поэт утверждает: «Нужно соединить оба рода в одном. Сблизив явления, мы представим их в новом порядке, в новом свете» (с. 497).

Баратынский не написал романа, но установку эту он осуществил в своей зрелой лирике. Действительно, многое существовавшее по отдельности в разных произведениях сводится воедино в анализируемом стихотворении. Общая антитеза толпы и поэтов, «раскованной мечты» и посторонних ей «людских сует» сразу же порождает две другие: и у толпы, и у поэтов выявляется своя, вполне аналогичная раздвоенность мира с противоположными оценками «составных частей» – реального «тревожного дня» и фантастической «волшебной тьмы». Энергичный и бесстрашный ход размышления не только расчленяет, но и в еще большей степени углубляет первоначальное противоречие: «нагой меч» и «острый луч» мысли в одном случае обращает в призрак «возмущенный мрак», а в другом – делает все дневные заботы моментально исчезающим обманом. Стало быть, в том и другом случае страх исчезает. "Толпе нечего бояться в незнакомом ей мире творчества: едва она узнает его, как исчезнет пугавший ее призрак … А земная забота только кажется исполинской, пока ее не коснулась «нетрепетная рука». И тому, кто не дрогнет, откроются врата в знакомую «обитель духов», новые пути в мир творчества" ⁴ , – разъясняет смысл этого противопоставления Л. Г. Фризман.

Сказано верно: страх, безусловно, исчезает. Но что остается? Исчезает, сливается с пустотой призрак страха или весь призрачный мир волшебных грез, боязнь забот и тревог или сам тревожный день земной жизни? Что оказывается иллюзорным – страх или его причина? Самый мир поэтической мечты или – в другом случае – «юдольный мир явлений»?