Литературное произведение: Теория художественной целостности

Впрочем, возможно ли ставить в один ряд столкновение ударений и столкновение точек зрения на мир? Не абсурдно ли это сочетание? Конечно, совершенно комической оказалась бы попытка доказать обособленное соответствие этих двух характеристик или их прямую и непосредственную взаимосвязь. Ведь не гарантируют же сплошные стыки ударных слогов воплощение жизненных противоречий. Да они и вообще ничего не гарантируют.

Поэтому, если замкнуться в пределах отдельного сочетания (вроде приведенного выше), так и не удастся отыскать содержащегося в нем «смысла». Для его поисков необходимо уловить ту художественную целостность, которая воплощается в горьковском рассказе, пронизывает каждую его частицу и порождает сложную систему мотивировок и опосредованных связей, доходящих и до таких ритмико-речевых частностей, как «стыки» ударений, так что и они оказываются не случайными, а художественно закономерными и целесообразными.

Конструктивные характеристики ритма отдельных горьковских рассказов – столкновение колонов и фраз, становление сложного ритмико-синтаксического единства на основе присоединяющихся друг к другу и не теряющих своей самостоятельности компонентов и т. д. – оказываются вместе с тем глубоко содержательными стилевыми характеристиками художественного мира горьковского цикла и воплощенного в нем мироотношения ¹⁰ .

Весь мир, в котором находятся герои цикла «По Руси», предельно динамичен: «Летит степью ветер и бьет в стену Кавказских гор; горный хребет – точно огромный парус, и земля – со свистом – несется среди бездонных голубых пропастей» («Женщина»). «Плеск, шорох, свист – все скипелось в один непрерывный звук» («Калинин»), – человек, Русь, Вселенная предстают не иначе как в непрерывном и нарастающем движении. Герои рассказов, как правило, застигнуты в пути, в своем временном соприкосновении, внутреннем ожидании дальнейшего движения. Характерно, что даже портрет покойника у Горького чреват движением, развертыванием, рождением «последнего слова»: «…кажется, что человек этот упрямо думает о чем-то, думы его гневны и вот он сейчас жутко крикнет какое-то особенное, последнее свое слово» («Покойник»).

Общее состояние динамики в цикле поддерживается, как это уже было видно в «Калинине», неизменно присутствующим в каждом из его рассказов проходящим. Объединение рассказчика и героя в одном лице оказывается здесь наиболее органичным: движение проходящего по Руси – неотъемлемая часть общего потока национальной жизни. Именно движение объединяет и события, о которых рассказывается, и событие рассказа – название цикла делает эту внутреннюю связь особенно ощутимой.

Таким образом, одной из доминант, организующих цикл как художественное целое, является авторское восприятие жизни в непрерывном движении, что, в свою очередь, определяет общую доминанту героев цикла – включенность в это движение и нерасторжимость с ним. Отсюда – нагро-можденность лиц, разногласие и разомкнутость основного события каждого из рассказов: герои захвачены самим ходом жизни, причем жизни крайне хаотичной и противоречивой. Как правило, два основных героя каждого из рассказов цикла оказываются заключенными в круг свободно входящих в основное событие персонажей и в еще более широкий, лежащий за пределами данного события, но наделенный полноправным голосом круг.

Так, в рассказе «Женщина» проходящий и главная героиня предстают в окружении Конева, пензенского парня, рыжего мужика, женщины со стеклянными глазами, и в то же время за пределами основного события рассказа полноправно существуют «шляющие за работой» у церковной ограды, станичные казаки, тифлисские тюремные сторожа.

Необходимо, однако, отметить, что воссоздаваемое автором многоголосие, сосуществование множества персонажей, событий, деталей далеко не гармонично – напротив, они предстают как непрерывно сталкивающиеся и мешающие друг другу, создавая картину всеобщего хаоса. Каждому из героев цикла в той или иной степени свойственно осознание себя «забежавшим в чужую улицу» («Губин»), когда начинает осуществляться внутренний принцип: «А что – люди? Держись в стороне, они не помешают» («Калинин»). Так в рассказе «Ералаш» видимая праздничная суета как раз прикрывает то общее для героев состояние, когда каждый вправе сказать как о себе, так и о другом: «Помешал». И не случайно в атмосферу начавшегося праздника со страшной силой врывается как бы вскользь брошенное «краснолицей веселой бабой»: «Дядя Юстин, на степи, с версту от балки, мертвяк лежит, совсем раскис».

Но если в «Ералаше» трагедия врезается в общий ход событий лишь как напоминание, извне, то в рассказах «Тимка», «В ущелье», «Зрители» она становится наиболее естественной развязкой того состояния, когда каждый кому-то «мешает». Все герои цикла в большей или меньшей степени наделены ощущением внутренней дисгармонии и противоестественности втягивающего их движения, когда начинает казаться, «что люди ничего не ищут и не знают, чего искать, а просто криком кричат» и «весь оборот жизни… глупость» («Губин»).