Литературное Зауралье

Якубович, будучи не только свидетелем, но и лицом пострадавшим, показал быт каторжных «изнутри». Как и «Записки из мертвого дома», очерки Якубовича родились из живых наблюдений, хотя и лишены той глубины психологического анализа, которая отличает произведение Достоевского. Сам автор не претендовал на признание за ними самостоятельного художественного значения. «…Я пишу не художественное произведение, — отмечал он в первоначальном варианте главы «Одиночество», — а правдивую историю действительно пережитого мною и, как живой человек, хотя и старающийся быть беспристрастным, не в силах заключиться в узкие рамки художника»[42].

Однако сразу же после выхода очерков в свет критика справедливо оценила их как произведение художественное, с присущими ему приемами типизации жизненных явлений.

Все очерки, составляющие двухтомник, объединены местом, временем, действия и образом Ивана Николаевича, от имени которого ведется повествование. Рассказчика нельзя полностью отождествлять с автором книги, но во взглядах Ивана Николаевича много авторского, хотя Иван Николаевич более «нейтрален», чем Якубович. Явление это легко объяснимо: автор — «государственный преступник», скрывавшийся под псевдонимом «Л. Мельшин», не мог, конечно, открыто, от своего имени рассказать о виденном и пережитом. Об этом, в частности, писал Якубович из Кургана брату своей жены С. Ф. Франку: «Ты не получишь полного и ясного представления о том, что хотелось мне нарисовать и сказать, так как в подцензурном журнале печатается с большими пропусками»[43].

Иван Николаевич не только умный наблюдатель, глубоко сочувствующий обездоленным людям. Это — активно действующее лицо. Большая любовь к людям определила его отношения с каторжанами. Он хорошо понимает глубокую нравственную испорченность многих из них. Годы, проведенные среди насильников и убийц, и для него были нелегкими. Бывали минуты, когда Иван Николаевич «чувствовал себя почти стариком, бессильным и жалким калекой…». Но вера в жизнь, в человека — побеждает. И он «снова горячо любил мир, где всего несколько часов назад видел одну лишь бесцельную и бессмысленную сутолоку явлений — любил жизнь и людей, которых недавно еще презирал…»[44]. Видя несправедливость тюремной администрации, он открыто встает на сторону каторжан; рискуя навлечь на себя гнев начальства, он горячо настаивает на человеческом отношении к заключенным.

Борьба была неравной. Немало тяжелых минут выпало на долю Ивана Николаевича, судьба которого тоже всецело зависела от произвола тюремной администрации. Его подчас не понимали и те, в чьих интересах он выступал.

Однако большинство каторжан видело в Иване Николаевиче человека большого ума и чуткого сердца, искреннего и правдивого. Многие из заключенных тянулись к нему. Заметный след в сознании каторжан оставляла «педагогическая» деятельность Ивана Николаевича. «Что-то доброе, светлое, теплое… озаряло и согревало не только меня и моих учеников, но и всю камеру. Арестанты как-то невольно приучились с уважением относиться к бумаге и книжке, мысли их настраивались на высший тон и лад», — вспоминает рассказчик[45].

По образованию и своим нравственным качествам Иван Николаевич стоит выше основной массы каторжан. Наблюдения над жизнью «отверженных» — обездоленных и придавленных жизнью людей, глубокие размышления над их судьбой, взаимоотношениями, психологией позволяют рассказчику касаться таких вопросов, которые имели значительный общественный интерес для своего времени.

Труженик-народ, в представлении Ивана Николаевича, «темен и слеп», а пылающая к нему любовью интеллигенция имеет крайне слабую волю, чтобы помочь ему осуществить идеал «вселенного братства и счастья». Занятый повседневным трудом, народ-«титан ничего не слышит, весь обливаемый собственным потом и кровью»[46], но, могучий в своем порыве, он сокрушит все стоящее на пути, и горе тем, кто не шел дальше «светлых мечтаний» и «любящего порыва», ограничивая сферой чувств свои отношения с прозревшим исполином. Так рассматривалась автором проблема взаимоотношений народа и интеллигенции.

На каторге были люди разных национальностей: русские, татары, узбеки, черкесы, евреи. Иван Николаевич видит в каждом из них прежде всего человека, имеющего право на жизнь и ее радости. Повествуя о жизни юноши-узбека Муразгали, молодого татарина Кантаурова, рассказчик отмечает их человечность, «рыцарский характер», не позволяющий оставить друга в беде, общительность, душевную чуткость.

Неоднократно касается Иван Николаевич в своих рассказах и «еврейского вопроса». Рассказы о борьбе с тюремной администрацией политических Башурова и Штейнгарта, о морально погибшем юноше Шустере и в особенности о старике Баруховиче проникнуты теплым чувством.

На каторге были и женщины — матери, жены и сестры уголовников, причастные к преступлениям либо добровольно приехавшие вслед за родными, чтобы облегчить их участь. С глубоким сочувствием рассказывает Иван Николаевич о их доле, о безмерных страданиях, а порою и гибели.