Литературные беседы. Книга вторая ("Звено": 1926-1928)

В тот же самый день, как я прочел заметку Адамо­вича, я присутствовал на прениях по докладу П. Н. Милюкова об евразийстве: тут было очень много той самой молодежи, о которой говорит Адамович. Разумеется, всякая аудитория — толпа — со «всячинкой». И тут ее было не мало, — может быть, благодаря присутствию евразийцев, — больше, чем в других аудиториях. Но чему дать перевес, зависит от взгляда, злого или доброго, и, кажется, добрый взгляд глубже видит, чем злой.

И вот, должен сказать по совести, на тех лучших лицах, которые определяли эту аудиторию как целое— ли­цах, иногда грубоватых и жестких, иногда страшно усталых, измученных, не было ничего такого, что усматривает в них Адамович, меньше всего – цинического французского: «ne pas s'en faire», или русского: «моя хата с краю» – «наплевать на все». Нет, этой молодежи не наплевать на Россию; не наплевать и на те «последние тайны», с которыми связаны судьбы России: какая же, в самом деле, Россия без христианства, и какое христианство без «тайны»? Может быть, ей не наплевать и на Европу, у которой она так жадно и страстно учится и, надо надеяться, кое-чему научится. И уж конечно, каждому из этой молодежи не наплевать на свою личную трагедию. А ведь именно в этом — в трагедии — верный залог спасения от «подлого», «смердяковского», ибо существо «подлого» — антитрагическое, а существо трагедии — благородное.

Таково мое впечатление от всех этих молодых лиц, — и не только молодых: тут между молодыми и старшими нет разделения, нет того «провала», который так пугает или соблазняет Адамовича.

Тут же и мой ответ на его вопрос: «страшно» ли мне в моей «пустыне»? Не так страшно, как он думает, потому что в пустыне со мною очень многие. Мир для нас всех, без России — пустыня, и все мы, говорящие миру о Ней, Ее зовущие в мир, — до некоторой степени, «глас вопиющего в пустыне». Но пусть вспомнит Адамович, чей это был глас, и Кому он приготовил путь. Вспомнив это, он, может быть, поймет, почему моя надежда все-таки больше моего страха.

А если не поймет и будет утверждать, что в «его поколении» — в «послевоенной молодежи» — верховное правило: «моя хата с краю — наплевать на все», — и если он сам, как я надеюсь, этого не хочет, то мне будет легко обернуть вопрос и спросить его самого: не страшно ли ему в его пустыне?

Еще одно слово в защиту — странно сказать — Наполеона. Адамовичу кажется, что тема эта, в моей идейной постановке, далека от современности, отвлеченна и «фантастична». Едва ли с этим можно согласиться, если вспомнить, чем была и что есть идея Наполеона для современной Европы. Но и для России, по слухам, доходящим оттуда, тема о Наполеоне, кажется, очень современна; там много говорят о нем и, конечно, еще больше думают, между прочим, в той же идейной постановке – «обуздатель и устроитель хаоса», – которую я имел в виду. Хорошо это или дурно, другой вопрос, но в обоих случаях, дурном и хорошем, с этим нельзя не считаться. Кажется, именно в этом несочитании и заключалась бы действительная «несовременность» и «фантастичность», призрачность (Звено. – 1927. – 27 февраля, № 213. – С.2-3).

Адамович, в свою очередь, ответил репликой

ПО ПОВОДУ ЗАМЕТКИ Д. С. МЕРЕЖКОВСКОГО

Д. С. Мережковский упрекает меня в том, что, говоря о его лекциях и об аудитории на них и указывая на «провал между лектором и аудиторией», я не определил, с кем я. «Чтобы ясно ответить, — пишет он, — нуж­но, чтобы вопрос был поставлен так же ясно».

Это недоразумение: я никакого вопроса не ставил. Говоря о молодежи, девизом которой является вопрос «ne pas s'en faire», и старшем поколении, ужасающемся при виде этого равнодушия, я попытался остаться только наблюдателем. Уж никак не ожидал я, что поставленные в кавычках слова: «просто нам хочется жить и т. д…» могут быть поняты как выражение личных моих чувств. Мне казалось, что развязность и пошловатость этого заявления достаточно подчеркнуты. Говоря от себя, я попробовал бы принять более достойную позу.

Но это не имеет значения. Интересно то, что Д. С. Мережковскому показалось упреком указание на его одиночество. Правду сказать, я не думал, что это упрек. «Ты царь, живи один». Это похоже на высшую похвалу. Мережковский утверждает, что с ним «очень многие». Порадуемся за него. Но если бы он и действительно остался совсем один, не было бы причин за него огорчаться. Одиночество часто бывает наказанием, но иногда оказывается и наградой (Звено. – 1927. – 13 марта, № 215. – С.3).

«краса и очарование» — В статье «О современном лиризме» (Аполлон.— 1909.— №№ 1-3) И. Анненский сказал о Блоке: «Это, в полном смысле слова и без малейшей иронии, — краса подрастающей поэзии, что краса! — ее очарование» (Анненский И . Книги отражений. — Л., 1979. — С. 361).

<Стихи Н. Оцупа. — «Московские рассказы» О. Форш>. — Звено. — 1927. — 20 февраля, № 212. — С. 1-2.

«о, tempora! о, mores!» — «о, времена! о, нравы!» (лат.).