Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Зенида
У всех ли разумы господствуют сердцами?
Не часто ль наших дел пристрастия творцами.
Вышеслав
Что разум мой велит, я только то творю.
Зенида
Необходимо то бессмертным и царю,
И тем, которым им во мнениях подобны.
А прочи люди все неправедны и злобны.

(«Вышеслав», II, 6)

Но уже Херасков в своей поэме «Пилигримы, или Искатели счастья» (1795) напишет: «Но где же нет мечты? Вся наша жизнь – мечта!».

Державин, соединивший в своем творчества старое и новое, «торжественные оды» и проникновенную лирику, писал: «Лирическая поэзия показывается от самых пелен мира. Она есть самая древняя у всех народов; это отлив разгоряченного духа, отголосок растроганных чувств, упоение или излияние восторженного сердца. Человек, из праха возникший и восхищенный чудесами мироздания, первый глас радости своей, удивления и благодарности должен был произнести лирическим воскликновением. Все его окружающее: солнце, луна, звезды, моря, горы, леса и реки напояли живым чувством и исторгали его гласы. Вот истинный и начальный источник оды; а потому она не есть, как некоторые думают, одно подражание природе, но и вдохновение оной, чем и отличается от прочей поэзии. Она не наука, но огонь, жар чувства». И затем: «Вдохновение, вдохновение, повторяю, а не что иное, наполняет душу лирика огнем небесным».

Поколение «детей», как водится, споря с «отцами», старалось реабилитировать чувства, возвести их на пьедестал, отведя разуму роль покорного слуги. Помните, как в пушкинском «Каменном госте» актриса Лаура говорит о своей игре?

Да, мне удавалось
Сегодня каждое движенье, слово.
Я вольно предавалась вдохновенью,
Слова лились, как будто их рождала
Не память рабская, но сердце.

«Сердце», «вдохновение», «чувства», «безумие», «бунт» – это был новый словарь, который романтики противопоставляли старым понятиям «разум», «честь», «добродетель», «служение».

Романтики с юношеским азартом опровергают все, что казалось святым и незыблемым поэтам и прозаикам классической эпохи. Например, в повести Н. М. Карамзина «Остров Борнгольм» главный герой, охваченный кровосмесительной страстью к сестре, восклицает:

Законы осуждают
Предмет моей любви.
Но кто, о сердце, может
Противиться тебе?

Какой закон святее

Твоих врожденных чувств?
Какая власть сильнее
Любви и красоты?
<…>
Священная природа,
Твой нежный друг и сын
Невинен пред тобою.
Ты сердце мне дала;

Твои дары благие

Украсили ее,
Природа, ты хотела,
Чтоб Лилу я любил!

Твой гром гремел над нами,

Но нас не поражал,
Когда мы наслаждались
В объятиях любви.

Явися мне, явися,

Возлюбленная тень!
Я сам в волнах шумящих
С тобою погребусь!

Если у читателей, привыкших к произведениям Ломоносова и Сумарокова, такие «африканские страсти» вызвали бы лишь омерзение и они сочли бы их негодной темой для произведения, то читатели нового поколения находили их «приятно щекочущими нервы», ужасными и притягательными одновременно.

Романтизм надолго задержится в русской литературе. Его будут подогревать издания псевдоирландских саг Джеймса Макферсона, якобы переводов древнекельтского поэта Оссиана, и романы Вальтера Скотта. Ему отдадут свою дань Жуковский, Пушкин и Лермонтов. Романтизм переместил внимание читателя с «человека как общественного деятеля», «человека, исполняющего свой долг перед ближними и перед государством» на «человека, чувствующего и страдающего», «человека, бунтующего против законов общества».

Пока что, в конце XVIII века, сентиментализм еще не готов отвергать «все и вся», он лишь скромно заявляет в «Бедной Лизе» Карамзина (1792): «И крестьянки любить умеют». Но эти слова звучат как вызов даже после сатир Эмина и обличений Радищева.

Сельская идиллия