Литературные первопроходцы Дальнего Востока

О жизни: «Масса в общем понятии этого слова всегда дура». Или: «Наиболее годен для жизни сейчас эдакий тип с квадратной челюстью и обтекаемой совестью». Или: «Насчёт пьянки я тоже стал строг, жаль расшвыренных лет, но опять-таки чувство такое, что не было бы расшвыренных лет – не было бы целеустремлённости».

О Москве: «Великое облако бесполых болтунов и болтуних с выразительными рожами и отработанным внешним видом окружает телевидение, газеты, всякие околоредакционные сферы… Настоящим парням среди них не место».

Он много работал для кино, но считал эту работу «бодягой» – «ни для ума, ни для души, разве что для денег». Говорил себе: «Если бы некий там джинн предложил мне на выбор: написать хотя бы одну действительно хорошую книгу и плохо кончить в сорок пять или не написать ничего путного, но прожить до восьмидесяти, я бы без секундного колебания выбрал первое».

Примерно так и вышло.

Написал он сравнительно немного. Зато, как заметил по другому поводу Андрей Битов, «лишнего не написал».

Книги Олега Куваева – именно «проза»: тяжеловесное, суровое, серьёзное слово, так подходящее к его текстам. Прочная горная порода, которой сложена наша планета. Хлеб, мясо, рыба – не какие-нибудь конфеты или соусы.

Сам Куваев говорил, что жизнь скорее проиграл. Но он вообще не отличался безоблачно-весёлым взглядом на жизнь. От себя требовал вдвойне и втройне. Почти всё написанное собой беспощадно называл «плешью».

Выиграл Олег Куваев или проиграл – это смотря как смотреть и с чем сопоставлять: с задачами, которые он сам ставил для себя, или же с тем, как прожили-протратили жизнь другие. Мы, например. Которых не было на тех самых тракторных санях из «Территории» и лицо которых не обжигал морозный февральский ветер.

«Территория», «Весенняя охота на гусей», «Правила бегства»… – самая настоящая антиофисная проза, написанная в годы, когда вместо «офис» ещё говорили «контора». Олег Куваев – альтернатива обществу потребления, безбедно-бесцельной городской жизни. Его тексты сегодня становятся только современнее, потому что настоящая эпидемия потребительства захлестнула нас уже после ухода Куваева. А он писал об этом ещё в 1960-х и 1970-х, видя в «приобретательстве» угрозу человеческому.

Уйдя всего-то на сорок первом году жизни, Олег Куваев всё-таки выиграл. Как писатель он двигался вперёд и вверх – хотя мы не знаем, на сколько бы хватило его дыхания и в какие литературные и духовные пространства он пошёл бы дальше. Многого не успел – но многое и успел. Написал книги, которые его надолго переживут, стал первым в славном ряду отечественных писателей-северян второй половины ХХ века, сформулировал собственный кодекс человеческого поведения.

Из «Чуть-чуть невесёлого рассказа»:

«– Собачья жизнь, – сказал Старков.

– У кого?

– У вас. Всё время в дороге. А для чего, какая цель?

– Из-за денег, – серьёзно сказал я. – Нам платят большие деньги.

Я знал, что стоит сказать таким, как Старков, про деньги, как всё становится ясным. Другое же, настоящее объяснение было сейчас не под силу».

Настоящее объяснение – в книгах Куваева.

Ключ в тайге

Дальний Восток остаётся потаённым, полускрытым. Напоминает айсберг или подлодку.

О Москве и Петербурге веками пишут тысячи отличных авторов – в Зауралье до сих пор полно белых пятен.

Литература – способ осознания времени и пространства. Если территории или события нет в хорошей книге, вовремя написанной, прочитанной и усвоенной, – можно считать, что их нет вообще.

«Знаешь, где я был?.. Представь себе, в Свирске», – говорит герой вампиловской «Утиной охоты» Зилов. Сибиряк Александр Вампилов дал голос условным и безусловным кутуликам, чулимскам, свирскам… На всю страну Вампиловых не хватает, пространства корчатся безъязыкими. Когда Вампиловы тонут, уходят под воду огромные провинциальные атлантиды.

Тем радостнее видеть, как нестоличные авторы прописывают свои сокровенные периферии в литературе: Алексей Иванов с Уралом, Михаил Тарковский с Енисеем, Роман Сенчин с Кызылом… В самые последние годы (могу ошибаться, ибо оптика моя сбита пристрастным отношением) в нашей литературе, кажется, наметилась новая дальневосточная мода. Давно не паханное поле стали возделывать самые разные литераторы.

Началось всё с Евгения Гришковца, съевшего собаку на Русском острове у Владивостока (этим нетривиальным гастрономическим актом он, кстати, повторил Владимира Арсеньева, хотя из других мотивов).