Литературные воспоминания

один он может собрать миллионы безобразных случайностей, пробегающих через

жизнь, в цельную поразительную картину, и один он способен выделить из

тысячи лиц, более или менее возбуждающих наше негодование, полный тип, в

котором они все отразятся. Нет надобности повторять здесь то, что он говорил по

этому поводу, но необходимо отметить и удержать в памяти основу его

литературно-политической теории. Основой этой было коренное убеждение, что

создание художнических типов указывает положительными и отрицательными

сторонами своими дорогу, по которой идет развитие общества, и ту, по которой

оно должно бы идти в будущем. Это убеждение оставило и ясные следы в статье

критика «Взгляд на русскую литературу 1847», где его всякий и может найти.

Я уже сказал, что эта статья была тем последним звеном в развитии одного

периода нашей литературы, к которому примкнули и за которое цеплялись первые

звенья нового, последующего ее направления. Перерыва тут не было, как его, кажется, не было ни в одну из эпох русской истории, но характеры явлений

обозначались на первых порах значительными отступлениями и несходствами.

Через 10 лет после смерти Белинского из его теорий изящного принято было

учение об общественных целях искусства, а все добавочные положения к его

учению оставлены были в стороне.

Новое поколение, уже успевшее пережить грозный промежуток времени с

1848—1856, принялось за дело исследования форм русской жизни, недостатков ее

и отсталых порядков, как только оказалась возможность говорить людям о самих

себе [319]. Наступил период обличений. Понятно, что поколение взялось за это

дело с теми орудиями производства, какие состояли у него готовыми налицо, и не

имело причины ожидать прибытия щегольского и топкого оружия (les armes cle luxe) искусства для начатия своей работы. С течением времени руки привыкли так

к простым орудиям беллетристической фабрикации, что многие, даже очень

даровитые судьи дела стали уже сомневаться в пользе водворения более

253

усовершенствованных инструментов производства, имевших еще и ту невыгоду, что не всякий умел с ними обращаться и заработывать ими свой хлеб. Надо было

приучаться жить без творчгства, изобретательности, поэзии — и это делалось при

существовании и полной деятельности таких художников, как Островский, Гончаров, Достоевский, Писемский, Тургенев, Лев Толстой и Некрасов, которые

продолжали напоминать о них публике всеми своими произведениями!

Критика пришла на помощь озадаченной публике. Известно, что вслед за

первыми проблесками оживившейся литературной деятельности, наступила у нас

эпоха регламентации убеждений, мнений и направлений, спутавшихся в долгий

период застоя. Русский литературный мир еще помнит, с какой энергией, с каким

талантом и знанием целей своих производилась эта работа приведения идей и

понятий в порядок и к одному знаменателю. На помощь к ней призваны были

исторические и политические науки, философские и этические теории. Всем

старым знаменам и лозунгам, под которыми люди привыкли собираться,

противопоставлялись другие и новые, но при этом постоянно оказывалось, что

всего менее поддавалось регламентации именно искусство, бывшее всегда, по

самой природе своей, наименее послушным учеником теорий. Подчинить его и

сделать верным слугой одного господствующего направления удавалось только

строгим религиозным системам, да и то не вполне, так как нельзя было вполне

победить его наклонности менять свои пути, развлекать внимание капризными

ходами, смеяться над школой и выдумывать свои собственные решения вопросов.

Оно составляло именно дисгармонический элемент в период, следовавший за

Белинским. Оставить за ним привилегию существовать особняком, на всей своей

воле, в то время, когда всем предлагался общий и обязательный труд в одном духе

и за одним практическим делом,—значило рисковать встретить искусство

поперек дороги и против себя. Строгая дисциплина критики для разбора и

соответственной оценки тех из художников, которые приняли ее программу, и

тех, которые ей не подчинились,—становилась необходимостию. Как ни строга

была эта дисциплина, введенная критикой, но помешать обществу увлекаться

неузаконенными образцами творчества она не могла. Тогда и явилось решение

отодвинуть искусство вообще на задний план, пояснить происхождение его

законов и любимых приемов немощью мысли, еще не окрепшей до способности

понимать и излагать прямо и просто смысл жизненных явлений. Круг занятий, снисходительно предоставленных чистому художеству, намечен был с

необычайной скупостию. Ему предоставлялась именно передача мимолетных

сердечных движений, капризов воображения, нервных ощущений, оттенков и

красок физической природы — всего, что лежит вне науки и точного

исследования. Все остальные претензии искусства на деятельную роль в развитии

общества были устранены, серьезные темы изъяты из его ведения и разложены на

соответствующие им отделы философии, научной критики, специальных

исследований.

Мыслящее общество тщательно ограждалось от влияния того самого агента, который успешнее всего приготовляет душу человека для принятия семян как