Литературные воспоминания

Памятником и свидетельством его воззрения на папскую столицу времен

Григория XVI может служить превосходная его статья «Рим», в которой должно

удивляться не завязке или характерам (их почти и нет), а чудному

противупоставлению двух народностей, французской и итальянской, где Гоголь

явился столь же глубоким этнографом, сколько и великим живописцем-поэтом.

Сущность его воззрения на Рим излагать нет надобности, так как статья Гоголя

хорошо известна всем русским читателям; но следует сказать, что под воззрение

свое на Рим Гоголь начинал подводить в эту эпоху и свои суждения вообще о

предметах нравственного свойства, свой образ мыслей и, наконец, жизнь свою.

Так, взлелеянный уединением Рима, он весь предался творчеству и перестал

читать и заботиться о том, что делается в остальной Европе. Он сам говорил, что в

известные эпохи одна хорошая книга достаточна для наполнения всей жизни

человека. В Риме он только перечитывал любимые места из Данте, «Илиады»

Гнедича и стихотворений Пушкина [035]. Это было совершенно вровень, так

сказать, с городом, который, под управлением папы Григория XVI, обращен был

официально и формально только к прошлому. Добродушный пастырь этот, так

ласково улыбавшийся народу при церемониальных поездах и с такою любовью

благословлявший его, умел остановить все новые почки европейской

образованности и европейских стремлений, завязавшиеся в его пастве, и когда

умер, они еще поражены были онемением. О том, какими средствами достиг он

своей цели, никто из иностранцев не спрашивал: это составляло домашнюю тайну

римлян, до которой никому особенного дела не было [036]. Гоголь, вероятно, знал

ее: это видно даже по намекам в его статье, где мнение народа о господствующем

клерикальном сословии нисколько не скрыто; но она не тревожила его, потому

что если не оправдывалась, то по крайней мере объяснялась воззрением на Рим.

Вот собственные его слова из статьи: «Самое духовное правительство, этот

странный, уцелевший призрак минувших времен, осталось как будто для того, чтобы сохранить парод от постороннего влияния... чтобы до времени, в тишине

таилась его гордая народность». Последующие события доказали, что народ не

был сохранен от постороннего влияния, и подтвердили убедительным образом

старую истину, что государство, находящееся в Европе, не может убежать от

Европы [037]. Оказалось и оказывается с каждым днем более, что Рим никогда не

находился в таком уединении и в таком сиротстве, какие признаны были за ним

66

наблюда-телями. Необычайными мерами, еще в некоторой степени

продолжающимися и теперь, с него была снята только работа, требуемая

временем и его необходимостями: и благодаря этому обстоятельству народ

предался одним природным своим наклонностям, артистическому веселью, остроумной беспечности и столь свойственному ему художническому творчеству.

Сильное развитие этой стороны его характера заставило предполагать, что в ней и

вся жизнь Рима, но колесо европейской истории не может миновать ни одного

уголка нашей части света и неизбежно захватывает людей, как бы ни сторонились

они. Стремление римского населения сделаться причастником общих благ

просвещения и развития признается теперь законным почти всеми; но оно жило

во многих сердцах и тогда. Гоголь знал это, но встречал явление с некоторой

грустью. Помню, раз на мое замечание, «что, вероятно, в самом Риме есть люди, которые иначе смотрят на него, чем мы с ним»,— Гоголь отвечал почти со

вздохом: «Ах, да, батюшка, есть, есть такие». Далее он не продолжал. Видно

было, что утрата некоторых старых обычаев, прозреваемая им в будущем и почти

неизбежная при новых стремлениях, поражала его неприятным образом. Он был

влюблен, смею сказать, в свое воззрение на Рим, да тут же действовал отчасти и

малороссийский элемент, всегда охотно обращенный к тому, что носит печать

стародавнего или его напоминает. Зато уж и Францию, которую считал

родоначальницей легкомысленного презрения к поэзии прошлого, начинал он

ненавидеть от всей души. О французском владычестве в Риме, в эпоху первой

империи, когда действительно сподвижники Наполеона I, вместе с истреблением

суеверия, принялись истреблять и коренные начала народного характера, Николай

Васильевич отзывался после с негодованием. Он много говорил дельного и

умного о всесветных преобразователях, не умеющих отличать жизненных

особенностей, никогда не уступаемых народом, от тех, с которыми он может

расстаться, не уничтожая себя как народ, но упускал из вида заслуги всей истории

Франции перед общим европейским образованием. Впрочем, твердого,

невозвратного приговора как в этом случае, так и во всех других, еще не было у

Гоголя: он пришел к нему позднее. Он тогда еще составлял его и потому довольно

часто оглядывался на свои мысли и проверял их на противоположных взглядах и

на противоречии, он шел только к тому решительному приговору, ко-торый с

такой силой раздался пять лет спустя в литературе нашей. Для подтверждения

наших слов приведем один маловажный случай: кроме маловажных случаев, никаких других между нами и быть не могло, но именно потому, может быть, все