Читаем Литературные воспоминания полностью

Литературные воспоминания

П. В. Анненков

случаи, касающиеся Гоголя, имели почти всегда значительную физиономию и

сохранили в памяти моей точное выражение. Однажды за обедом, в присутствии

А. А. Иванова, разговор наш нечаянно попал на предмет, всегда вызывавший

споры: речь зашла именно о пустоте всех задач, поставляемых французами в

жизни, искусстве и философии. Гоголь говорил резко, деспотически, отрывисто.

Ради честности, необходимой даже в застольной беседе, я принужден был

невольно указать на несколько фактов, значение и важность которых для

цивилизации вообще признаваемы всеми. Гоголь отвечал горячо и тем, вероятно, поднял тон моего возражения; однако ж спор тотчас же упал в одно время с обеих

сторон, как только сделалась ощутительна в нем некоторая степень напряжения.

Молча вышли мы из австерии, но после немногих задумчивых шагов Гоголь

подбежал к первой лавочке лимонадчика, раскинутой на улице, каких много

бывает в Риме, выбрал два апельсина и, возвратясь к нам, подал с серьезной

миной один из них мне. Апельсин этот меня тронул: он делался, так сказать, формулой, посредством которой Гоголь выразил внутреннюю потребность

некоторого рода уступки и примирения.

Вообще следует помнить, что в эту эпоху он был занят внутренней работой, которая началась для него со второго тома «Мертвых душ», тогда же им

предпринятого, как я могу утверждать положительно [038]. Значение этой работы

ни- кем еще не понималось вокруг него, и только впоследствии можно было

разобрать, что для второго тома «Мертвых душ» начинал он сводить к одному

общему выражению как свою жизнь, образ мыслей, нравственное направление, так и самый взгляд на дух и свойство русского общества. Результаты этих

изысканий и трудов над самим собой и над духовным бытом нашего общества

публике известны, и мы покамест их не судим: мы голько повторяем, что с

подобными эпохами поворотов мысли и направления неизбежно связано

колебание воли и суждения, как это и было здесь. Он осматривал и взвешивал

явления, готовясь оторваться от одних и пристроиться к другим. Так, например, долго, с великим вниманием и с великим участием слушал он горячие

повествования о России, заносимые в Рим приезжими, но ничего не говорил в

ответ, оставляя последнее слово и решение для самого себя. Отсюда также и те

длинные часы немого созерцания, какому предавался он в Риме. На даче княгини

3. Волконской, упиравшейся в старый римский водопровод, который служил ей

террасой, он ложился спиной на аркаду тогатых, как называл древних римлян, и

по полусуткам смотрел в голубое небо, на мертвую и великолепную римскую

Кампанью. Так точно было и в Тиволи, в густой растительности, окружающей его

каскателли (водопады (итал), он садился где-нибудь в чаще, упирал зоркие, недвижные глаза в темную зелень, купами сбегавшую по скалам, и оставался

недвижим целые часы, с воспаленными щеками. Раз после вечера, проведенного с

одним знакомым живописца Овербека, рассказывавшим о попытках этого мастера

воскресить простоту, ясность, скромное и набожное созерцание живописцев

дорафаэлевой эпохи, мы возвращались домой, и я был удивлен, когда Гоголь, внимательно и напряженно слушавший рассказ, заметил в раздумье: «Подобная

мысль могла только явиться в голове немецкого педанта» [039]. Так еще никому, собственно, не принадлежал он, и выход из этого душевного состояния явился

уже после отъезда моего из Рима. Я застал предуготовительный процесс: борьбу, нерешительность, томительную муку соображений. Письма от этой эпохи, собранные г. Кулишем, уже вполне показывают, куда стремилась его мысль, но

письма эти, как магнитная стрелка, обращены к одной неизменной точке, а сам

корабль прибегал ко многим уклонениям и обходам, прежде чем вышел на

твердый и определенный путь.

Одна только сторона в Гоголе не потерпела ничего и оставалась во всей

своей целости — именно художническое его чувство. Гоголь не только без устали

любовался тогдашним Римом, но и увлекал неудержимо всех к тому же

поклонению чудесам его. Официальные католические праздники пасхи, на

которых, по стечению иностранцев, присутствует чуть ли не более насмешливых, чем верующих глаз, уже давно миновались. Значительная часть туристов

разъехалась, и настоящий туземный Рим выступил один для новых духовных

праздников, совпадающих с летними месяцами. Здесь, в виду итальянского

народа, Гоголь не чуждался толпы. Он предупреждал меня о дне вознесения, когда папа дает благословение полям Рима с высоты балкона Иоанна

Латеранского,—и зрелище, на котором мы присутствовали в тот день, было не