Литературные воспоминания

далеко не служили ему потехой и развлечением, а, наоборот—горьким и тяжелым

искусом, который он проходил с трудом и самоотвержением, надеясь обрести

истину, покой для мысли и совести на конце его. Надо было привыкать к строю

мыслей, открываемых новым созерцанием, и беспощадно убивать в себе всякое

сомнение в нем, всякий позыв к противоречию. Философский оптимизм требовал

очень многого. Путем отвлеченностей и метафизических выкладок он превращал

в научные аксиомы, в философские истины и в откровения «духа» ходячие

общественные начала, за малыми исключениями, почти всю современную

жизненную обстановку и большую часть всех умственных и других отправлений, навеваемых и вызываемых текущей минутой.

В этом благоприятном разъяснении текущей минуты именно и заключалось

преимущественно то обаяние, которое производил на всех тогдашний глубоко

консервативный, религиозный, даже с мистическим оттенком, семейно-

добродетельный, нравственный, музыкальный Бакунин,— такой, каким его знали

до 1840 года, когда он уехал за границу из России.

С тех пор он ушел далеко; но потребность созидания систем и воззрений, обманывающих духовные потребности человека, вместо удовлетворения их,—

осталась все та же, и тот же романтизм, ищущий необычайных выводов и

потрясающих эффектов, слышится и в его призывах к разрушению обществ и к

истреблению цивилизации, как прежде слышался в воззваниях к высшему

героическому пониманию и осуществлению нравственности и человеческого

достоинства.

Уже и тогда многие, как покойный В. П. Боткин, например, и сам

Белинский, по временам понимали хорошо источники проповеди Бакунина.

Описывая мне его личность в 1840 году, тогда мне еще совершенно незнакомую, Белинский говорил: «Это пророк и громовержец, но с румянцем на щеках и без

пыла в организме» [109]. Таково было последнее впечатление, вынесенное им из

долгих сношений с учителем. Но в общественном значении никто не отказывал

философии Бакунина, потому что она действительно составляла прогресс в

115

умственном развитии нашего общества и служила прогрессу. Способ понимания

целей и задач жизни, ею усвоенный, заключал в себе много фантастичного

элемента, но, конечно, стоял неизмеримо выше того грубого способа их

представления, который царствовал у большинства современников. Смысл, который система Бакунина отыскивала не только в политических, но даже в

будничных эфемерных явлениях текущего дня, действительно был произвольный

и навязанный им насильно, но все-таки это был смысл, для усвоения которого

следовало еще многому поучиться и о многом подумать. Положения проповеди

Бакунина слишком многое узаконяли в существующих порядках — это правда, но

они узаконяли их так, что порядки эти переставали походить на самих себя. Они

становились идеалами в сравнении с тем, чем были на реальной почве.

Нравственные требования от всякой отдельной личности носили у него характер

безграничной строгости: вызов на героические подвиги составлял постоянную и

любимую тему всех бесед Бакунина. Гегелевское определение личности как

поприща, на котором совершается таинство самоопределения и окончательного

разоблачения «творящей идеи», уполномочивало уже требовать от каждого

человека самых напряженных усилий на пути развития своего сознания и

нравственных доблестей. Бакунин и требовал этих усилий с вдохновением и

настойчивостью, которые вошли уже у него в организм и привычку. Так, даже

накануне французского переворота 1848 года в Париже, когда он сам перешел на

чисто политическую арену и, сильно окрашенный польской пропагандой, приступил к подговорам, тайным махинациям и клубным мерам в известном роде,

— он готов был всегда призывать людей к чистым подвигам, целомудренной

жизни и идеальному пониманию ее задач. Это и заставило Герцена прозвать его

тогда же (1847 год) в шутку «старой Жанной д'Арк». Герцен прибавлял, что это и

девственница, но только антиорлеанская, так как питает отвращение к королю

Луи-Филиппу — орлеанскому.

Человек, предшествовавший Бакунину в изучении Гегеля и даже впервые, как мы сказали, посвятивший самого Бакунина в науку, Н. В. Станкевич, никогда

не доходил до полного, абсолютного оптимизма в философии. Станкевич уже и

потому не мог соперничать в этом с товарищем, что, выходя с ним из одних

оснований и не менее его отданный во власть романтического настроения, неспособен был, однако же, по разборчивости ума, изяществу и поэтичности

природы, к грубым обобщениям. По причинам просто и чисто физиологическим, он останавливался в недоумении перед каждой скрытой и явной

несправедливостью, так же точно, как и перед всяким чрезмерным увлечением. У

него была поверка излишне заносчивых тезисов в чувстве меры, да к тому же он

снабжен был и даром юмора, который открывал ему оборотную, теневую сторону

предметов. Этого дара вовсе недоставало Бакунину. Должно считать счастливым

обстоятельством для Бакунина то, что в эпоху его самой жаркой проповеди

Станкевич (с осени 1837 года) и Грановский (за год до того) были за границей, а