Литературные воспоминания

могучей жизни, должно пройти чрез мучительный опыт внутренней жизни и

выйти из борьбы прекраснодушия в гармонию просветленного и примиренного с

действительностию духа. Повторяем, примирение путем объективного созерцания

жизни — вот характер этих последних произведений Пушкина» [115].

Было бы очень странно, если бы этот философский тезис, так

могущественно и деспотически овладевший умом Белинского, остался без

приложения к предметам политического и общественного характера или

заменился там каким-либо иным, несхожим с ним, созерцанием.

Непоследовательность такого различия в определениях была бы очевидным

опровержением самых оснований теории, а Белинский был всегда последователен

и в истине, и в минутных заблуждениях своих. Таким образом, являлась у

Белинского и политическая теория, в силу которой человек, для того чтобы

устроить правильные отношения к обществу и государству, должен разрешить в

себе ту же задачу, какую разрешали Гамлет и Фауст своими персонами, а Пушкин

— своими произведениями. Разница состояла здесь в том только, что на

политической и социальной почве уже не предстояло возможности выбирать

явлений, предпочитать одни другим, производить им оценку и сортировку, а

необходимо было уважать и признавать их всех одинаково и целиком. Белинский

поэтому требовал, «чтобы человек, не желающий довольствоваться всю жизнь

призрачным существованием, вместо действительного человеческого

существования, признал ложью и обманом умственные похоти своей личности, подчинился требованиям и указаниям государства, которое есть единственный

критериум истины на земле, проникнул в глубокий смысл его идеи, превратил все

могучее его содержание в собственные убеждения свои, и тем самым сделался

уже представителем не случайных и частных мнений, а выражением общей, народной, наконец мировой жизни или, другими словами, стал духом во плоти».

Белинский продолжал далее: «В духовном развитии человека момент отрицания

необходим, потому что кто никогда не ссорился с жизнью, у того и мир с нею не

очень прочен; но это отрицание должно быть именно только моментом, а не

целою жизнию: ссора не может быть целью самой себе, но имеет целью

примирение. Горе тем, которые ссорятся с обществом, чтобы никогда не

примириться с ним: общество есть высшая действительность, а действительность

требует или полного мира с собою, полного признания себя со стороны человека, или сокрушает его под свинцовою тяжестью своей исполинской длани» [116].

120

Место это находится в разборе книги «Очерки Бородинского сражения» Ф.

Н. Глинки, которая ознаменовала, как знаем, полный расцвет гегелевского

оптимизма в русской литературе.

Такова вкратце у Белинского история зарождения и развития гегелевского

оптимизма, которая, так сказать, прошла у нас перед глазами.

VII

Нельзя покончить, однако же, с этим периодом деятельности критика, не

повторив еще раз того, что было сказано о его частых восстаниях против своих же

догматов: в противность всему строю и всем заключениям признанного и

усвоенного им учения из-под пера Белинского беспрестанно вырывались

положения, похожие на ереси. Этими еретическими вспышками, смахивавшими

на бунт против начал, угнетавших его ум, высказывались те, на время

подавленные и притаившиеся, критические силы Белинского, которые ждали

окончания философского погрома, чтоб явиться снова на свет в полном блеске.

Не удивительно ли было, например, в самом пылу гегелевского настроения, когда

так процветало благоговение к «идее» и неутомимое искание ее, — вычитать у

Белинского следующие строки в его разборе плохой драмы Полевого «Уголино»:

«В творчестве сила не в идее, а в форме, которая, само собою разумеется, необходимо предполагает и условливает идею, и эта форма должна быть

проникнута кротким, благоговейным сиянием эстетической красоты. Величие

содержания (идеи) не только не есть ручательство эстетической красоты, но еще

часто оподозревает ее...» Помню хорошо недоумение, которое возбуждали в нас

подобные внезапные повороты (а их было немало), наносившие более или менее

чувствительные удары самим основам и первым началам найденной философской

системы. Помню также, что многие из нас и обращались к автору в подобных

случаях за разъяснениями этих противоречий; но разъяснения Белинского

большею частию обнаруживали досаду на людей, подвергавших его экзамену, и

давались, как даются ответы детям на их расспросы. «Неужто вы думаете,—

говорил Белинский,—что я должен при каждом мнении справляться с тем, что

сказал когда-то прежде? Да вот теперь я вас ненавижу, а через день буду страстно

любить». Много было истины в этих словах. Белинский особенно боялся тогда

противоречий, потрясающих новую его систему, и отзывался гневно и нервно о

людях, их высказывавших; но оказывалось, что он больше всего и думал именно о

таких людях. В связи с этой чертой находилась и другая, не менее любопытная.

Он негодовал, становился угрюм и зол, именно когда встречал непререкаемое

согласие с его положениями, хотя это и не часто случалось, точно ему

недоставало тогда возражений и обличений.