Литературные встречи

Успел, значит, заметить, пока мы раздевались в прихожей. Шу­ба у меня была деревенская, из овчины, мехом наружу, и ему, навер­ное, захотелось увидеть, как выйдут завитки шерсти на снимках. Долго я хранил их потом, но в войну они пропали со всей моей биб­лиотекой, в которой были и книги Михаила Михайловича с его надписями мне. Один снимок потом нашелся, я его послал в Орел, в музей Тургенева, где есть и пришвинский зал; там же хранится и «Кладовая солнца» с его автографом: «Федору Каманину — мучени­ку войны». После войны у меня снова собрались подаренные им кни­ги, но мне до сих пор жаль тех, пропавших.

Ефросинья Павловна собрала на стол, налила нам с Михаилом Михайловичем по стопке, себе и моей жене по рюмочке, и ужин по­шел своим чередрм. Сначала беседа была общая, потом, как водится, женщины заговорили о своем и мы о своем. Тут же мне захотелось узнать, как он нашел себя, как писал самую первую книгу, и я без околичностей задал эти вопросы, на которые после бы не решился. Он с улыбочкой встал из-за стола, принес из шкафа объемистую кни­гу, на обложке стояло? «М, Алпатов. Картофель».

— Вот это и есть самая первая. Я был агроном, подписал ее сво­ей старой фамилией. Но это, конечно, не Пришвин, это Алпатов. А но-настоящему первая была «В краю непуганых птиц»...

Трудно, конечно, передать дословно его рассказ, а запоминать специально в голову не приходило: я просто слушал Пришвина и мне было хорошо. Но кое-что помню точно. Он, например, сказал:

— Первую книгу я решил написать, чтобы была не как первая.

Поехал по своей работе на Север, тамошняя природа очаровала его, и захотелось передать это другим людям. Работал долго, трудно, но уж с издателя потребовал оплаты по высшей ставке. Тот возра­зил, что такие деньги дает только Ремизову, Мережковскому и про­чим, у кого громкое имя, а Пришвин ему на это: «Имя и у меня бу­дет». «Вы в том уверены?» «Иначе бы не брался за перо».

Михаил Михайлович рассказывал все со своей лукавой усмеш­кой, будто не о себе, а о каком-то озорном парне, самонадеянном по молодости. Но этому парню было тогда уже за тридцать. И деньги, какие требовал, он получил. Не в них, конечно, дело, а просто ему важно было, что он победил. Эту фразу я тоже запомнил.

— Ты не писатель, если ты не победил.

— Как вас понимать? — спрашиваю. — Кого надо победить?

— Не кого, а в чем, — поправляет он. — Если ты пишешь, то дол­жен победить в своем ремесле, доказать, что ты настоящий. Найти свою тему, свой музыкальный ритм. И приучить, как ни трудно, что ты есть, что ты такой, что таким тебе и надо быть. Да ведь это не только в литературе, но и в любом ремесле. Вот вы житель деревни, у вас там, наверное, были свои кузнецы, колесники, боронники, сан­ники. Разве вы не замечали, что они не все одинаковы?

— Еще бы! — говорю я ему. — У нас было два кузнеца, так все знали, что за топором надо идти только к Птицыну. А колеса луч­шего ты в Ивановичах ни у кого не добудешь как у Фанаса Аниси­на...

— Вот-вот, - рад Пришвин. — Вы с Фаворским знакомы? Нет? Я вас к нему сведу. Художники не как мы работают, нам подавай уеди­ненность, а они могут и при людях. Василий Андреевич мне говорил, что ему даже лучше, когда домашние рядом, лишь бы за локоть не хватали. И вот он сидит, колдует над своими гравюрами, а отпечата­ет — и ты восхитишься поэзией. Он победил, доказал свое право быть не похожим на других, и нам, каждому, надо победить...

Говорит Пришвин свободно, легко, и уж слушая его, не зевнешь! Просидели мы у них до полночи. Кожевников мне вскоре сказал, что Михаил Михайлович «принял» меня и полюбил.

— Почему ты так думаешь?

— Да уж вижу,— ответил он,— не первый год знаком со ста­риком. Он даже меня до сих пор не называет на «ты», а вот тебя та­кой милости удостоил.

Так оно и было (я-то к нему, конечно, обращался на «вы»), часто он стал захаживать к нам и я к нему, но во всякой дружбе бывают размолвки, случилась и у нас. Он очень был добр, но и вспыльчив по­рой. А вышло все из-за чепухи. Кожевников пригласил нас на пель­мени, мы жили за железной дорогой и уговорились с Пришвиными сойтись у переезда, чтобы дальше вместе идти. И вот когда подошли туда, моей жене взбрело в голову, что они давно уж в гостях сидят, я пробовал возражать, но с женой не поспоришь, а старик явился после нас и разобиделся совершенно по-детски.

С месяц мы не разговаривали; вернее он со мной, а помирились легко, это уж было в начале весны, когда у того же переезда откры­лись гулянья. Вы замечали, наверно, что снег раньше всего сходит с полотна железной дороги: рельсы прогреваются, черные шпалы при­тягивают тепло, да и поезда ездят туда и сюда. И тут вечерами за­горские девчата и парни начинают гулять вдоль пути. А жена моя тоже была охоча до этого, ей только пошел двадцать третий год.

— Фе-е-едь,— говорит мне,— пойдем гулять на переезд. Там не­бось молодежь с гармоникой.