Литературные заметки. Книга 2 ("Последние новости": 1932-1933)

В прошлых номерах журнала мелькнули — и запомнились — имена В. Варшавского, затем Бакуниной, получившей известность после выхода романа «Тело», затем Алферова, писателя, который много обещает и, кажется, обещание сдержит… В этом номере новый дебютант — Самсонов, автор небольшого рассказа «Сказочная принцесса». Разумеется, по одной короткой вещи судить о человеке всегда трудно, — но бывают все-таки случаи, когда хочется рискнуть сказать «да» или «нет», сознавая возможность ошибки. Рассказ Самсонова этого желания не вызывает. Он недурен, он мил, — но и только. Довольно интересен замысел, зато разработка лишена какого бы то ни было своеобразия. Может быть, Самсонов напишет со временем какой-нибудь гениальный роман, может быть, он не напишет ровно ничего, — не знаю: для меня он после «Сказочной принцессы» остается таким же таинственным незнакомцем, каким был до выхода «Чисел».

Ю. Фельзен и С. Шаршун — давние, постоянные сотрудники «Чисел», неразрывно с журналом связанные. Оба они — писатели замечательные; по моему глубокому убеждению, — много более замечательные, чем думают наши современники. Должен, однако, с удовлетворением отметить, что по отношению к Фельзену в так называемом «общественном мнении» произошла за последнее время перемена. Сначала его просто-напросто игнорировали, потом он встретил сопротивление, — вследствие какой-то вызывающей, лишенной всяких уступок «галерке», тусклости стиля, вследствие трудного и неправильного языка, вследствие сомнамбулической одержимости одной темой… Теперь Фельзена почти что «признали». С Фельзеном уже считаются, — было бы хорошо, если бы его и читали. Отрывок из «Писем о Лермонтове» в новой книжке «Чисел» этого заслуживает, как, впрочем, и все, что Фельзен пишет… Это, конечно, не чудо, не результат моцартианского, свободно-радостного вдохновения, не предмет для восторгов и восхищений. Это литература, творимая медленно, поистине в поте лица. Но Моцарты в наши дни поглупели, а трудолюбивые и настойчивые Сальери договорились и договариваются в своей одинокой, горячей грусти до таких слов, которые тем и не снились. Моцарты все порхают, как ни в чем ни бывало, доверяя себе, не замечая, как усложнился мир, не понимая, какого творческого усилия требует вовлечение всех новых элементов в игру; Сальери же — слушают, анализируют, записывают, вглядываются, вдумываются. Они не очаровывают, но, по крайней мере, и не обманывают, не выдают мишуры за золото. (О Моцарте, кстати, — настоящем, а не символическом, — помещена в «Числах» прекрасная статья Артура Лурье). Им можно верить. В частности, о «Письмах о Лермонтове»: если автора их в чем-либо и хотелось упрекнуть, то лишь в том, что его остро-проницательная мысль затуманивается и ослабляется иногда какой-то вялой мечтательно–ленивой чувственностью. В этом повествовании есть что-то бессильное, женственное, — и, как у женщин, ум цепляется за доводы психопатические там, где ему изменяет логика. Впрочем, я только подчеркиваю то, что мне лично у Фельзена не совсем по душе. Своеобразие его — именно в этой причудливой смеси, в этих чертах.

О Шаршуне — мнения еще разделены. Думаю, это происходит потому, что многие просто-напросто не удосужились прочесть его прозу внимательно, без застарелой вражды к футуристическим вывертам и ухищрений. У Шаршуна есть наружная обманчивая беспомощность, у него попадаются стилистические безвкусицы, которые легко принять за манерность одного из незадачливых эпигонов Бурлюка или Крученых… Но за всем этим у него есть и необычайная зоркость, соединенная с высоким и редким даром духовного горения. Мне посчастливилось прочесть рукопись его романа «Долголиков» целиком. Она не издана, и едва ля для нее скоро найдется издатель: с коммерческой стороны дело слишком невыгодное. Но когда-нибудь роман будет причислен к самым выдающимся созданиям послереволюционной русской литературы. Утверждение голословное. Он может вызвать усмешку, но rira bien, qui rira le dernier, посмотрим, кто окажется прав.

Рассказы А. Ремизова, И. Демидова и А. Бурова принадлежат к той категории, которую для «Чисел» надо охарактеризовать как случайную, «гастрольную»: об этом я говорил выше. Разумеется, случайность не стоит ни в какой связи с достоинствами или недостатками произведений названных авторов, она определяется только их складом. Ремизовский «Шиш еловый» полон тех намеков и междустрочных полемических выпадов, которые останутся непонятными рядовым читателям, но легко, — и не без удовольствия, конечно, — расшифруются людьми, близкими к «кулисам литературы». Очень хороша глава о Шестове. В ней много фантазии и небылиц, как всегда у Ремизова, — но прельщает основной тон: любовное и благородное признание Шестова исключительным духовным явлением. За это хочется простить Ремизову все то, что он в «Шише еловом» написал лишнего.