Литературный агент

— Да, место подозрительное. Когда-то дом относился к лесничеству, а теперь принадлежит моему многолетнему врагу.

— Многолетнему? — переспросил я. — Древней старухе из крайней избы?

Батюшка кивнул и присел на лавку у ворот, прижимая к груди саквояж бережно, как ребенка.

— А как же заповедь о любви к врагам своим? — запоздало удивился я.

— К своим, — подтвердил он. — Но не к Божиим. Старуху зовут Марина Морава, а происхождение ее известно, наверное, только «органам». Наверное, из западных цыган.

— Она привлекалась?

— После войны, когда были запрещены аборты.

— Понятно.

— Морава — вдова лесника, после его смерти и официально работала лесничихой. Но давно уже на пенсии, а тот лесной дом, говорят, приобрела в частную собственность.

— Там внутри восточная роскошь, драгоценный ковер, пахнет изысканными духами, пьют французское вино… Но самое странное: как ее до сих пор не обчистили?

— Мораву боятся, потому что считают колдуньей.

Я присвистнул.

— А как считаете вы?

Батюшка улыбнулся застенчиво и перекрестился.

— Может, так оно и есть. Я не силен в демонологии, но коли человек сам себя называет ворожеей… Я не раз призывал ее покаяться, но слово мое слабое. — Он встал, добавив на прощанье: — Дорогу к лесному дому вам здесь никто не покажет. Ищите сами.

— Как называется ваше село, отец… — я взглянул вопросительно.

— Киприан. А село называется Чистый Ключ.

На пороге крайней избы сидел уже один котик и умывался, улыбался, зазывая гостей. А мне все мерещился прицельный взгляд в спину; я вздохнул свободно, только когда поднялся на холм и село вдруг осело в низине, оставив на земной поверхности раковину и якорь — купол и крест.

По идее (прямая — кратчайшее расстояние между двумя точками — домами Моравы), крест является ориентиром, вход в чащу — где-то напротив; но я имел дело с нечистой силой и немало покружился по опушкам, покуда в густом орешнике не наткнулся на свою «копейку»; стало полегче на душе, будто близкого друга встретил. Значит, слева — смутно припомнилось — метрах в пятидесяти, та самая травянистая тропка… Юля оставила машину в некотором отдалении — не хотела, чтоб ее заметил кто-то, имеющий отношение к лесной избушке? А сама-то она какое имела к ней отношение? Что связывало «культовую писательницу» с деревенской старухой? Фауст и Мефистофель, Юлия Глан и Морава — аналогия как раз в духе ее очень литературных романов… прекрасная дама в «Двуличном ангеле» продает душу демону за свидание с мертвым возлюбленным. Банальный сюжет оживляется сценами вакханалий в стиле пышных потаенных фресок Рафаэля; вообще у Юлии Глан заметна эволюция в сторону традиционных ценностей: от однополой любви к «нормальной», впрочем, отношения монаха и дамы, скорее, паранормальные…

Так теоретизировал я с горя, бродя по опушке, стараясь думать о ней как об энергичном пробивном прозаике, иначе слишком уж больно… А злосчастная тропка ускользала, прячась под папоротниками; от аромата ландышей дух захватывало… наконец — прогал, как вход в зеленую пещеру — и я заставил себя войти.

Минут через десять в древесных просветах, колыхаемых ветерком, показались бревна стен и я вышел к избушке с печной трубой (то был не бред мой, Господи, она существует!). Подошел, трясясь от холода, словно не майский сквознячок, а январский норд-ост пробирает до костей. На двери висит большой амбарный замок.

Кажется, ночью он лежал на комоде… я выбежал с пустыми руками из открытого дома, забыв про все! И жуткий лес закружил. И кружил до самого ручья, над которым присел я, вконец измученный, напиться — и вдруг заметил на руках кровь! Благодатный лопочущий ручеек вывел на пустынный проселок, далее — к полустанку Чистый Ключ.

При солнечном свете логово Марины Моравы выглядело иначе, конечно — не заколдованный замок с призраком, — но для меня не менее зловеще. Оно имело своего покровителя, который зажег свечу, подлил в бокалы с вином зелье, поиграл с люком погреба и запер дверь. А может, и унес нож — наверняка, он оставался на ковре! — нож с моими отпечатками пальцев (я забыл про отпечатки, увидев монстра в окне). Опустившись на осевший в землю валунчик, служивший порогом, я задумался.

Покровский прав: ничего нельзя было трогать, открывать, закрывать, уносить и т. п., если на меня хотят повесить преступление. Или действовали двое, в символическом ключе… как они там смеялись в «Русском Логосе»: демон-искуситель, вложивший мне в руку нож — Ангел-хранитель, уничтожающий улики против меня. Я рассмеялся безумным смехом — тем самым, гоголевским, сквозь слезы — вскочил, обогнул угол избы и заглянул в окошко.