Литературный агент

— Зачем посвящать мужчин?.. Ну ясно: Марина, как мы договаривались, поставила бутылку на комод, он не полез за вином в погреб и так далее.

— Зачем ты с нею связалась! Если б не это зелье и не мой обморок…

— Так или иначе он бы зарезал ее! Ты видел нож? У нас таких нет. И он заточен, как бритва. Это предумышленное убийство, продуманное, подготовленное… И во имя показухи перед дряхлой Европой мы отменили смертную казнь! — простонала мстительная мать.

— Ты добьешься пожизненного.

— Мне этого мало!

Месть или ревность беснуются в неистовой этой женщине?

— Дорогая, ты в шоке, — я с братским чувством погладил ее плечо в черной шершавой ткани. — Почему Громов так легко раскололся?

— Потому что оставил на месте преступления убийственную улику. Сначала я увидела кровь, потом нож, он блестел в лучах солнца из окошка… И в этой невыразимой тишине зазвенела металлическая мелодия. Взгляд мой наткнулся на сумочку на тахте, и я поняла, что звонит мобильник. Вдруг умолк.

— Вагнер два дня звонил — длинные гудки.

— Я взяла аппаратик в Москву и спрятала в чулан, ничего в нем не тронув. Еще в сумочке было писательское удостоверение, такое же, как у меня: Юлия Федоровна Старцева (Глан).

— Сумочку взяла ты, понятно. И фотографию?

— Какую фотографию?

— За рамой зеркала.

— По-моему, там не было… Чья?

— Не рассмотрел. Что дальше? — меня терзал азарт, так же как ее — месть.

— Мобильник вновь зазвонил, от неожиданности я уронила сумочку, нагнулась: возле ножки столика, почти на виду — авторучка. Синий паркер с белой монограммой: Божественному Юлию.

— Ты видела ручку у Громова?

— Это мой ему подарок к тридцатитрехлетию.

— Он не мог забыть ее в доме раньше?

— В четверг днем мы с ним заходили в «Библио-Глобус», где он дал автограф одному из своих полоумных поклонников. Расписался паркером. А еще в сумочке был ключ от входной двери.

На свет возник второй прозрачный пакетик с ручкой и третий — с огромным «французским» ключом: железная леди держала их на весу за кончики крупной недрогнувшей рукой.

— Вот почему я и говорю: никуда не денется, — в голосе чуть ли не торжество… внезапно лицо ее замкнулось. Я обернулся на шаги: по коридору шел некто щуплый, рыжий, элегантный. Подошел к нам и сказал с ледяным презрением:

— Этого следовало ожидать при такой матери, как ты.

«Мур, Мур, Мур!»

Столетняя смерть косила у себя во дворе — зрелище, достойное средневековых мэтров: старуха в черном подрезает косой нежную зелень жизни… Но ирония моя не снимала душевной жути, отнюдь, словно усиливала ее. По пути я чуть не наступил на лохматого кота, растянувшегося в траве. И показалось мне (ко всем прочим тяжелым впечатлениям), что он мертв: стеклянный взгляд, потускневшая шкурка, застывший оскал… Нет, зверек подрагивает редкой дрожью…

— Товарищ Морава! — заговорил я с издевкой, так мне хотелось вывести ее из себя; она оглянулась с мрачным изумленьем. — Ваш котик едва жив.

Отвернулась, но я не отставал:

— По роду профессии мне известна оккультная механика ваших «исцелений». Чью болезнь в этот раз вы перенесли на несчастное животное? — и не удержался, сорвался: — Я тебя насквозь вижу, ведьма!

Не реагирует.

— Забираю котика! — припугнул я. — Ученые разберутся в вашей черной магии.

На нелепые мои слова она тихо засмеялась и позвала:

— Мур, Мур, Мур!

В ответ слабо затрепетала еще нескошенная трава у плетня.

— Я заберу…

— Не трожь, — вдруг сказала старуха нормально — слегка надтреснутым, но вполне человечьим голосом. — Три дня не трожь.

— Почему три дня?

— Тогда поймешь.

— Я и сейчас кое-что понял. В вашем странноприимном лесном домике я выпил вина с вашей травкой и пропустил убийство.

— Бездоказательно, — вдруг брякнула бабка, как адвокат, я чуть не упал.

— Тихомирова подтвердит.

— Не подтвердит.

— Экспертиза докажет.

— Не докажет.

— Кто закрыл люк погреба? Будто меня в могиле замуровал.

— Девочка.

— Мертвая девочка?

— Испытание! — старуха от радости перевоплотилась в сумасшедшую: покружилась вокруг косы, хлопая в ладоши. — Будешь знать, что тебя там ждет. Ты сколько могил потревожил, гробокопатель?

— Оригинально! Вы знаете, Морава, что я археолог? И я кой-что знаю: вы опустили люк.

— Не знаешь, но узнаешь.

— Кто в погребе живет?

— Кто меня переживет.

— Нет, от меня вы своими прибаутками не отделаетесь! Там пахнет свежей землей и кто-то прикоснулся, и голос — издалека, сверху, — кажется, мне передалось ее косноязычие. — Одно повторяемое слово — «мор» или «умер» — слышалось мне. Теперь понятно: вы ходили во тьме и звали своего кота.

— Я им сказала: «Пишите что хотите, а я захочу — может, и подпишу». А может, нет, моя воля. Меня не посадят.

— Почему это? Чуму нашлете?

— Не успеют, — отвечала она безучастно.

— Марина Петровна, мне не надо «что хотите» — мне правда нужна.

— Не трожь, от нее один смрад — от правды вашей.

— А от вашей? Отрава! Вы отраву варите.

— Молчи, червяк! — старуха подняла косу в обеих руках; она отнюдь не выглядела смешной или жалкой. — Яд — приворот, болезнь — любовь, смерть — сон…

— Да, сон! — подхватил я. — Мы заснули…

Но она не слушала.