Литературный агент

— Плохо соображал. — Меня вдруг затрясло той противной мелкой дрожью, которую я заработал той ночью. — Я даже подумал, что в этом проклятом обмороке сам пролил кровь.

— Ты не виноват?

— Там был кто-то третий!

— Кто? Громов?

— Может, и… Не знаю. Я пошел сдаваться, упал в погреб, кем-то открытый, а когда выбрался из него, трупа на диване не было. На полу лежал нож… — тут я заметил ее взгляд из-за плеча батюшки, устремленный на дрожащие мои руки, и спрятал их под мышками. — Доказательств, что я не убийца, у меня нет. Расскажи, что ты знаешь про ту ночь.

Маня дала слово отцу, что со старшей сестрой видеться не будет. (Все-таки чересчур по-пуритански, обычно русские отцы и дети мягче.) И она буквально соблюдала условие — не виделась, — однако телефон оговорен не был. Нет, не сотовый, Маня и номера не знала. Культовая писательница повествовала о нашей с ней любви, пока не физической, но вот-вот… «Вот-вот» намечалось на четверг: на ночь мы едем в заколдованную избушку.

— Тебе была известна эта избушка?

— Всегда. Сколько себя помню.

— Но почему ты мне не призналась?

— Ты не спрашивал. Это была наша тайна. А почему тайна… не знаю. В четверг утром Юла сказала, что хочет проверить твою силу.

— Звучит двусмысленно.

— Она все посмеивалась, так по-взрослому. И на мой вопрос: «Ты собираешься заняться с ним любовью?» — ответила со смехом: «Любовь любовью, а дело делом». А ночью, в полудреме, я вдруг услышала крик: «Мария!» — и проснулась от страха.

От страха она пошла в самое сердце страха, в самое пекло преступления… Тут требуется или великая любовь, или равновеликая ненависть. Доброе умное лицо священника не выражало ничего, кроме доброты и ума, а я склонялся к любви — так мне было легче, — помня слова их отца: между сестрами всегда существовала необычная душевная близость, нечто вроде телепатии.

Промежутка между криком и черным провалом как будто не было. Она помнит, как удержалась на краю, закрыла люк и пошла на слабый свет: сестра на ковре в изломанной неестественной позе, с окровавленным ртом.

— А его не было.

— Кого? — прошептал я.

— Тебя. Теперь я знаю, отец Киприан, как невыносима тяжесть мертвых.

Батюшка кивнул и погладил Манечку по голове, точно ребенка.

— Вдруг — голос издалека, одно невнятное, но почему-то ужасное слово.

Я подсказал:

— Мур — умер.

— Умер, — повторила Маня. — Мне было страшно выйти из избушки.

— И ты задержалась на кухне? На крышке люка?

— Может быть. Но Юлу надо было отнести к папе. Я вышла, кто-то по тропинке идет к дому.

— Кто?

— Я ведь думала, ты, я только шаги слышала.

— Ты слышала шаги Моравы, она звала кота: «Мур!» А я был в погребе.

Мы разом нагнулись и взглянули друг на друга с напрягом, да, но не с тем, обреченным («Ты убила!» — «Ты убил!»), а с разгоравшимся доверием. Возможно потому, что между нами старый батюшка молча перебирал четки и наши страсти разбивались, не сталкиваясь, как о скалу.

— Я решила, что это идет убийца, и повернула назад, за дом.

Во мраке (я помнил тот лесной мрак на задворках, за сараем, за малинником — конец света!) чудилось, что за ней гонится убийца, она спешит из последних сил, как вдруг земля под ногами разверзается и затягивает ее вместе с трупом в ледяную глубину. Воды? Грязи.

— Нас с Юлой затягивала густая жижа, мне уже по грудь, и тогда… — Маня замолчала, я поднялся и встал напротив, но она меня даже не заметила. — Тогда я ее отпустила, оттолкнула, чтоб освободиться, и протянула руки.

Она протянула руки, молча умоляя кого-то о помощи, и почувствовала в пальцах живую листву, струящуюся сверху, тонкие ветви. Схватилась, подтянулась, сорвалась — и ее накрыло липкой грязью с головой. Но какая-то попытка удалась, она выползла в кусты, начала потихоньку подниматься. Звездный прогал меж древесными ветвями наполовину загораживала тень… тень человека, она шевельнулась. Маня бросилась бежать назад, на огонек к окошку…

— К решетке приблизилось чудовище. Я тебя называл: прекрасный демон.

Мы пристально смотрели друг на друга.

— Я увидела, как ты вытираешь нож. И позже, когда все забыла, эта картинка (ты в такой позе — слегка нагнувшись) раза два всплывала при виде тебя, как фрагмент сна.

— Понятно. А когда ты все забыла?

— Наверное, когда бежала через Чистый лес.

Вот в чем сокровенный смысл названия — Чистый. Она бежала, подгоняемая ужасом безумным, через росистые поляны, осинник, овраги и бурелом, через сплетенья стволов, сучьев и веточек с мокрым от росы майским пухом — глаза не видели в темноте, а плоть ощущала и очищалась. Слабый просвет — и вот осветился весь ландшафт, луна рассталась с облачком, озарила крест на колокольне. Маня пошла туда, но калитка и ворота были заперты.

— Ты пошла в храм?

— Бессознательно. Я плакала и говорила: Господи, почему я здесь, как я очутилась на опушке, мне страшно… Лес меня исцарапал, истерзал, но очистил от болотной грязи и заставил забыть.

— Старуха заставила, наверное, ты ее видела в кустах. А как же кровь на сорочке?