Литературный агент

— Как всегда: до следующей встречи. Лес — мой. Но я не прогоняю вас отсюда, а объясняю: мною выполнена — всего лишь, безо всяких «поджогов» — последняя воля хозяйки: зажечь после ее кончины две свечи. Что я и исполнила.

— И запах керосина и там и сям не почувствовали?

— У меня насморк.

— Не играйте — доиграетесь! Как вы узнали о ее смерти?

— Марина по мобильнику позвонила мне домой, как и условлено было: наступает агония. Я приехала, старуха была уже мертва.

— Как вы узнали?

— Прощупала пульс. — Тихомирова схватила ближайшего, то есть меня, за руку и продемонстрировала. — Вот так.

— Вот почему доктор, — забормотал я, — там на острове был доктор, потому что…

— Черкасов, не заговаривайтесь! Вы убедились, — уличал следователь поджигательницу, — и зажгли свечу на деревянном подсвечнике, пропитанном горючим…

Я уже не слушал, простая информация (как Тихомирова слушала у бабки пульс) вогнала меня в ту дикую дрожь, в ту ночную, подземельную трясучку, что еще накатывает редко, но метко… Господи, неужели я нащупал путь к разгадке?

Орудие убийства

Я затаился. Проверку (мою собственную, субъективную) провести несложно. А вот добыть веские объективные доказательства — потребуются уловки и ухищрения… и как можно скорее, сегодня, сейчас — уличить и сдать… промедление смерти подобно!

Я попросил у Федора Афанасьевича разрешения позвонить — авось сработает! — и еще посидел немного за письменным столом, собираясь с мыслями, созерцая из окна мансарды разнообразный ландшафт с холмами, низинами, водами, птицами и спасенным Чистым лесом на горизонте.

Как только мы прибыли на дачу Старцевых (следователь подкинул и никого пока не арестовал), я помылся до пояса и надел чистую рубашку хозяина — но все казалось, от меня пахнет трупом. «Плесенью», — уточнил Быстров. Плесенью пещер и склепов с древними захоронениями, среди которых лежало тело возлюбленной моей жены. Боже мой, Боже, не дай воротиться той муке, тому отчаянию… Страстов меня туда вернул!

Я очнулся от собственного стона. Хватит! Перейти «мост вздохов» и думать. Тот душок разложения много лет назад и недавний… да, в погребе — вот почему померещилось, будто я замурован. С чем ассоциируется ужасный запах — предельный душок на земле… с могилой, пещерой, погребом, дьяволовым болотцем, доктором… Теперь разберемся: почему после смерти — «доктор»? Пусти память в обход, дай волю подсознанию… Доктор приснился мне в момент убийства Юлии Глан! Правильно. А за его образ, образ Святого Пантелеймона, цепляется евангельское: «блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Что прозвучало тогда в «Русском Логосе»: «Блаженство кротких и нищих духом — оригинально, чудно, блеск!» — и я ощутил приближение смерти и сказал… ведь говорил же я им всем: ей грозит опасность! Они меня высмеяли — ясновидящий внук адмирала — и правда претенциозно, но действительно погибли и девочка, и мальчик — в том доме, что пугал их и притягивал с детства…

— Черкасов! — донесся с галереи бодрый голос фотокора. — Заждались!

Понятно, он опять подпольно пронес бутылку в дом, где царствует «сухой закон». А такие нервные встряски, как сегодня на болоте, чрезвычайно возбуждают аппетит, и Манечка собрала на стол что было в закромах, в частности, копченый окорок. Как раз в момент моего появления справедливо порезанные порции уже лежали на тарелках и хозяин протягивал своему литературоведу нож; и словно специально для меня разыгралось зрелище: лязгнуло железо, Платон, чертыхнувшись, поднял руки над своей тарелкой, на которую закапала кровь.

— Федь, я у тебя попросил…

— Да кто ж за лезвие хватается!

— Ты ж за ручку держал!.. Артерия, должно быть задета…

Тут подошла Манечка с бинтом и йодом; Покровский умудрился обе руки задеть и ворчал:

— Не ножи у вас, а скальпели…

— Ну-ка! — как боевой конь, встрепенулся я и взял нож в крови. — Острый, как скальпель, кончик заточен, веточка на ручке, глядите!.. Федор Афанасьевич, вот вам орудие убийства, готовое к делу.

Пронесся не вопль (как там, у трупного омута), а горький вздох: интеллектуалам, жаждущим прильнуть к чарке, пришлось настраиваться на продолжение следствия. Они не заслужили передышки.

— Ничего не могу сказать по этому поводу, — сказал Старцев. — Я его не готовил. Манюня, это ножи из кухонного стола?

— Я взяла шесть штук… машинально, не приглядываясь.

— Да ведь те два — у Быстрова, — прошептал Платон.

— Это третий, — констатировал Старцев очевидное. — Его подложили. На кухне или тут.

— Папа, зачем?

— Обелить Громова и очернить тебя, — писатель говорил устало, без гнева, без чувств.

— Я его посадила, — у Тихомировой слова вылетали изо рта клубочками дыма. — Надеюсь, тут я вне подозрений.

— А кто в подозрении? — азартно вмешался фотокор; Лада продолжала, его игнорируя:

— Алексей, ты не отдал вещдок следователю?

— Пока нет.

— Ты ведешь какую-то отдельную изощренную игру.

— Может быть.

— Ну, не стесняйся, тут все свои. Пусть знают.

Мы разом (все, кроме Мани) выпили водки, я бросил небрежно:

— Вы слишком любите фотографировать, Тимур.