Литературный агент

— Пусть я плохой отец, — продолжал знаменитый романист, — но меня все же интересует: у вас это серьезно?

— Серьезно.

— Так что вам нужно от Мани?

— Я приехал поближе познакомиться с вами и с нею.

— Резонно, — одобрил отец. — Может быть, еще не поздно и вам удастся то, что не удалось мне.

— А именно?

— Вы ж сами сказали: ее надо остановить. Ваше заявление, что Юле грозит смерть, мне запомнилось.

— Не смерть, а опасность.

— Ну… да. Теперь эти опасения рассеялись или укрепились?

— Укрепились.

— Даже так?.. Придется вам объяснить их природу.

Я не знал, что сказать, и начал абстрактно:

— Наверняка энергии страха, агрессии, бешенства наконец, имеют и физическую природу, но, насколько мне известно, наукой она еще не открыта.

— Зато в религиозной практике, — вставил бойкий фотокор, то ли всерьез, то ли шутливо, — «духи злобы поднебесной» обозначены и классифицированы. Сам сатана…

— Позвольте! — перебил шокированный отец. — На экране телевизора в чертах моей дочери вы уловили признаки бесовской одержимости?

— Нет! — запротестовал я. — Она отчаянно веселилась, смеялась… как на краю. Как сказала Тихомирова, помните? «Предчувствие смерти».

— Не пугайте, я пуганый! Тогда при чем здесь агрессивная энергия?

— Значит, агрессия исходила не от нее.

Почему я так сказал Платону: «Меня интересуют все, кто присутствовал на юбилее Старцева»? Я был поражен внезапной мыслью: а вдруг среди ее близких, там, в мерцании экрана, находится будущий убийца?

— А от кого? — уточнил Старцев.

Ответил Тимур:

— От кого-то из нас, намекает Алексей Юрьевич, и я начинаю сомневаться в его душевном здравии, — улыбнулся. — Шучу, конечно.

Какие шутки! Я и сам начинал сомневаться. Но ведь она и вправду погибла? Или нет? Меня вновь затрясло, и нечаянно сказалось вслух:

— Эта жуткая пурпурная комната просто преследует… — я в испуге осекся: разве можно так выдавать себя, я же первый кандидат в убийцы! Они так и впились в меня взглядами, Старцев спросил:

— Что за комната?

Инстинктивно я воспользовался их исключительным интересом к словам моим, выдав себя за совсем уж «блаженного»:

— Мне снится бревенчатая изба в лесу под замшелой крышей. Я будто бы вхожу в темное помещение с русской печью, иду на пламень свечи, на пурпурном ковре кровь и кто-то лежит, но я не успеваю рассмотреть и просыпаюсь с пеньем петуха.

После продолжительной паузы (Федор Афанасьевич налил себе очередной стакан чаю и закурил очередную папиросу; мы с Тимуром машинально наблюдали) я спросил шепотом:

— Вы не знаете, где находится такая изба?

— В вашем сне, — отвечал фотокор улыбчиво. — Отец психоанализа расшифровал бы его так. Изба — женщина. Печь и свеча, пурпур и кровь…

— Тимур, прекратите! — оборвал его хозяин и обратился ко мне с глухим рокотом гнева в голосе: — Зачем вы в действительности приехали сюда? — Но гроза не разразилась; не дожидаясь ответа, он обронил: — Впрочем, оставим нездоровый мистицизм. Вы говорили с Юлией о ее так называемом творчестве?

— Да. Я прочел оба романа… те, что опубликованы.

— А у нее и неопубликованные есть? — Старцев весь напрягся.

— Она об этом ничего не говорила, но ведь рекламируют…

— Ну и ваше впечатление?

— Не напрямую, но я дал ей понять, что автор нуждается в лечении, на мой взгляд.

Оба собеседника переглянулись, писатель спросил:

— Вы разве доктор?

— Археолог. Но симптомы душевного надлома могу и я распознать. Экстатическая сосредоточенность на сексуальных извращениях с христианской окраской, например, в «Школе Платона»…

— Это ее первая «скверна», — вот как выразился прозаик, перебив меня.

— Федор Афанасьевич, а как вы узнали о ее писательстве, вообще, как все происходило?

— Зачем вам это?

— Хочу разобраться в феномене «Юлия Глан».

— Она вам ничего не рассказывает?

— Меня интересует ваша точка зрения. Юля упомянула как-то, что ее литературная деятельность началась в ресторане Дома литераторов.

— Символическая шутка. Ресторан вполне подходящее место для таких изысков.

— Юля не шутила, было вполне конкретно сказано: вот за этим заветным столиком.

— Парижский почерк, — пояснил Страстов. — Они из-за столиков вылазят, чтоб только переспать. Вот совсем юная Франсуаза Саган писала «Здравствуй, грусть» за столиком в кафе — первый свой бестселлер, который имел блестящую прессу.

— Мелкотравчатые французские страсти, — заметил Старцев с горечью, — но хоть нормальные! У нас все страшнее, у нас если уж сорвутся с цепи… Я ни о чем не подозревал, студентка, учится, пописывает стишки, рассказики. Вдруг — бешеная реклама по телевидению, с утра до ночи долбят: «Школа Платона», «Школа Платона»… Я, конечно, не вслушивался, воспринималось: Юлий Глан. И вот однажды вечером мы с дочками смотрели «Калину красную», без конца прерывавшуюся этой чертовой «Школой». «Кто такой Юлий Глан?» — спросил машинально и услышал в ответ: «Это я». Ну, реакция моя… в конце концов, пришлось поверить, мне была предъявлена книжка. И я ее прочитал.

Он говорил со сдержанной страстью, отнюдь не мелкотравчатой; Страстов заметил примирительно, но с оттенком тайной досады: