Литературный архипелаг

Мне казалось, что это были два полюса поэзии и что было бы интересно это выяснить и подтвердить. Но распространяться на эту тему я не стал; неловко было сказать Брюсову, что я хочу писать критическую статью о нем самом, и поэтому я сказал только, что мои занятия философией и особенно эстетикой могли бы помочь мне в литературной работе; я хотел бы писать нечто вроде того, что пишет Лев Шестов[92]. Брюсов очень добродушно улыбнулся во все лицо, сел в свое кресло, пригласив и меня сесть, и сказал: «Писать, как Шестов, может только Шестов». Я понял, конечно, что это было наивно с моей стороны. Я имел в виду осмыслить и углубить критику, основываясь на знаниях философии. «Вы на правильном пути, — заметил Брюсов, — уже после нашей первой встречи мне показалось, что самой сильной вашей стороной является интерес к философии, который даже сказывается на ваших стихах. Я уже написал Петру Бернгардовичу в Питер, что вы могли бы пригодиться для нашего нового отдела „Философское движение“. И вот как раз сегодня получил ответ. Он очень рад, что я встретил подходящего сотрудника. Так как же вы думаете, смогли бы вы давать нам что-нибудь для этого отдела нашего журнала?» Я ответил, что никогда не думал о сотрудничестве в «Русской мысли», но я мог бы дать обзор новейших течений в немецкой эстетике, которой я много занимался последнее время и даже читал доклад на эту тему. «А о каких авторах вы хотите написать?» Брюсов протянул мне листок бумаги, на котором я написал два-три имени немецких авторов, интересовавших меня. «Очень хорошо! Я думаю, это подойдет, а потом видно будет. Что же касается гонорара, то ничего по этому поводу сказать не могу. У нас имеются две ставки — 75 рублей и 100 рублей. И от Петра Бернгардовича зависит, какую кому дать, думаю, что за философские статьи он согласится дать высшую». Меня это совсем не интересовало, мне казалось, что я попал на чужую свадьбу. Я и не думал о сотрудничестве в журнале или об использовании моих философских знаний в литературе. Я ждал его отзыва о моих стихах. И когда я спросил его об этом, он ответил: «Да, простите, ведь я хотел вам более подробно сказать о ваших стихах, но представьте себе, они так и лежат у меня в ящике, и я до сих пор не собрался их прочитать. Могли бы вы через недельку еще раз зайти ко мне?» Я согласился. Выйдя из редакции, я подумал, как трудно молодому писателю начинать карьеру, включиться в литературную среду. Я так много читал об этом. А тут, достаточно было написать письмо, и вдруг ты — литератор! Хотя я еще ничего не написал и в редакцию не посылал, мне казалось, что я легко с этим справлюсь. Мне пришла в голову мысль, что Россия — это совершенно особая страна. Вот приходит мальчишка, без всяких претензий, а такой великий, известный поэт, как Брюсов, с распростертыми объятиями принимает его! Я вспомнил свою неудачную попытку познакомить немецкого читателя с Шестовым. Везде я натыкался на непреодолимые преграды. Одно из издательств, правда, ответило мне, что они окончательно решили сосредоточиться на учении Бергсона[93], и поэтому такой мыслитель, как Шестов, их не интересует[94]. А «Русская мысль» включила в состав своих сотрудников молодого студента из Гейдельберга. С такими мыслями, не принимая окончательного решения, я отправился в Сокольники — как всегда, когда мне хотелось поразмыслить на свободе[95].

Через неделю, как было условлено, я снова пришел в редакцию. Молодая девушка, работавшая, видимо, бухгалтером, попросила от имени Брюсова извинить его, так как он может опоздать минут на 10–15, и подождать. Усевшись в ожидании его, я снова стал перебирать в сознании все, что произошло со мной за последние две недели. В особенности меня занимал вопрос: почему Валерий Яковлевич так заинтересовался моей философской работой? Вспоминая его нескладную фигуру, несколько выше среднего роста, его сутуловатость и какие-то нескоординированные движения головы и рук, мне невольно пришли на ум его стихи:

У каждого свой тайный демон.
Влечет неумолимо он
Наполеона через Неман
И Цезаря чрез Рубикон.

Куда ж теперь, от скал Цусимы,

От ужаса декабрьских дней,
Ты нас влечешь, неодолимый?
Не видно вех[96], и нет путей[97].