Литературный архипелаг

Должен сказать, что Брюсов действительно значительно и фактически повлиял на воспитание своего молодого сотрудника. Помимо того, что я попал на конгресс и увидел своими глазами многих замечательных философов, о которых знал только понаслышке, и прежде всего Анри Бергсона, я встретился там с рядом русских философов, которых до этого лично не знал[117]. Тогда-то именно я и пришел к выводу, что для понимания философа нужно не только изучать его труды; не меньшее значение имеет посмотреть ему в глаза. Эта мысль высказана в моей статье, но по скромности от имени одного из участников конгресса. Но мысль эта — моя[118].

Было естественно, что произведения самого Брюсова не переставали занимать меня. Его интересы были многообразны. Не буду касаться его романа «Огненный ангел», его коротких рассказов, как «Южный крест», по-моему, замечательного утопического рассказа[119], его стихов, переводов и литературных статей, скажу только, что в самой России он содействовал включению национальных культур в состав как бы всеединой российской литературы.

В брюсовской деятельности были элементы, может быть, им самим и не вполне осознанные, которые предвосхитили дальнейшее развитие русской культуры. Невольно, когда я вспоминал его «Грядущие гунны», я не мог не обратить внимания на их пророческий дух. Говоря о «грядущих гуннах», он говорит о тех варварах, нашествие которых предвидел еще Герцен[120]. Одновременно это звучит и как предчувствие событий, последовавших вскоре за этим. Одна из строф начинается так:

Сложите книги кострами,
Пляшите в их радостном свете,
Творите мерзость в храме,
Вы во всем неповинны, как дети!

А мы, мудрецы и поэты,

Хранители тайны и веры,
Унесем зажженные светы
В катакомбы, в пустыни, в пещеры.

Иными словами, он предвидел духовное подполье, которое должно будет спасти культуру, когда «грядущие гунны» сложат старые «книги кострами».

Перед тем как я распрощался с Брюсовым после третьего своего посещения в конце 1910 года, я напомнил ему о своей тетрадке со стихами. С некоторым раздражением он сказал мне: «Я просматривал их, но мое мнение осталось неизменным. Смотрите, вот ваше стихотворение „Ладья“[121] — это не что иное, как перепев лермонтовского „Белеет парус одинокий“. Конечно, вы не осознаете этого, у вас настроение это естественное, но вы явно ему подражаете. Михаил Юрьевич сто лет тому назад до вас выразил… Впрочем, со временем вы и сами это увидите». И он вернул мне тетрадку. Она до сих пор у меня. Там, в разных местах, заметки его рукой, иногда восклицательные знаки и очень часто «пусто», как он называл перепевы старых мотивов, свойственные юношам моего возраста[122].

Разыгралась война. Брюсов, как это ни странно, стал очень подлаживаться к господствующему патриотическому настроению, которое выражалось, между прочим, в совершенно бесстыдном германофобстве. Помню как сейчас его корреспонденции в «Русские ведомости» с польского театра войны[123]. В одной из них была такая строчка: «Их достославный Бисмарк — солдату русскому на высморк»[124]. Эта грубость покоробила меня. Мне казалось, что тут что-то есть от органического ухудшения его состояния. Несмотря на его такое благосклонное внимание ко мне, я не менял своего взгляда на его личность, но когда появились сообщения о его явном юдофобстве, я возражал против этого обвинения. Я считал, что это какое-то поветрие, жертвой которого стал и он. Может ли человек, будучи предвзятым против евреев, выхватить одного и оказать ему такое большое дружеское внимание? Как бы там ни было, его корреспонденции в «Русских ведомостях» не понравились, и он прекратил эту работу.